Современная семья - Хельга Флатланд

пустынной местности на краю Португалии, — это и есть его жизнь. Я думала о нем до конца каникул; меня мучила совесть. Через несколько дней я спросила маму: «Как ты считаешь, у него есть семья?» Сначала она не могла понять, о ком я говорю, тогда со слезами мне пришлось объяснять про одинокого беззубого человека на бензоколонке, который проводит там день за днем, без семьи, без друзей, без денег, без жизни вообще. «Ах, вот ты о ком, — мама улыбнулась. — Лив, солнышко, пойми, наша жизнь в Осло наверняка показалась бы ему невыносимо утомительной и суетливой. Не надо жалеть всех, кто живет не совсем так, как мы».

Ни Агнар, ни Хедда не обратили внимания на мою реплику. Агнар с увлечением объясняет, что водоросли придают Средиземному морю ярко-лазурный цвет, а Хедда моргает, явно засыпая. Я размышляю, что лучше — не давать ей спать днем, чтобы она не помешала нам провести спокойный вечер, как я запланировала, или все-таки позволить ей выспаться. Пока я колебалась, Хедда уснула, и я не стала ничего говорить Олафу, который обычно намного больше, чем я, озабочен режимом дня детей.

Когда после четырех часов в дороге Олаф наконец сворачивает на мощенную камнем парковку на склоне холма, солнце уже стоит низко над морем. Я не могу разглядеть дом из-за густой растительности вокруг, в которой скрывается узкая каменная лестница. Хедда и Агнар, утомленные долгой неподвижностью, взлетают по ступеням и теряются из виду. Олаф улыбается мне, он выглядит очень уверенным в себе, словно предвкушает мою реакцию. Я поднимаюсь следом за детьми и оказываюсь на террасе с южной стороны дома; отсюда виден весь городок и длинная полоса морского горизонта вдали. Агнар и Хедда с радостными воплями прыгают вокруг бассейна, слегка выступающего над краем обрыва, и я сама не могу сдержать детского восторга при виде светло-голубой хлорированной воды, хотя прямо под нами расстилается спокойное и манящее Средиземное море.

На террасу поднимаются и все остальные. Олаф открывает двойные стеклянные двери, и мы входим в большую кухню с терракотовой плиткой и открытыми полками на стенах, а потом все разбредаются в разных направлениях, осматривая огромный дом, который Олаф всегда описывал не иначе как маленький летний коттедж, с его согласия унаследованный братом после смерти родителей. До меня доносятся восхищенные вскрики Эллен и одобрительное папино бормотание. Мама вслед за мной проходит в самую большую спальню с фреской на потолке. Окна выходят на юго-запад, пахнет кондиционером для белья и морем. Мама молча стоит у окна, ее волосы пламенеют в алых лучах солнца, и на мгновение мне становится страшно: может быть, она считает, что здесь слишком роскошно, слишком вызывающе и вульгарно, но мама вдруг улыбается.

— Что за место… — произносит она, проводя рукой по широкому подоконнику, и мне кажется, что ей здесь понравилось.

— Да уж, я и не представляла себе, что тут так просторно, — отвечаю я. — Даже как-то жалко, что Олаф уступил дом брату.

— Ну, тогда это не казалось большой потерей. Насколько я знаю, его брат потратил не один год, чтобы привести тут все в порядок.

Непонятно, когда они успели обсудить это с Олафом, мне он почти ничего не рассказывал об этом доме.

— Да, но все-таки жаль, — возражаю я.

— На твоем месте я бы радовалась, что этот дом тебе не принадлежит. Подумай, во что обходится его содержание, — замечает мама.

Она неизменно оценивала таким образом расходы на содержание домов и коттеджей, которые предлагали купить мы с Эллен: «Вы только представьте себе, сколько будет стоить ремонт!» Думаю, маму тяготили мысли о маленьком доме в Лилле-санне, который достался ей в наследство, но так и не был отремонтирован как следует.

— В общем-то, на самом деле даже хорошо, что Олаф отдал дом брату, — рассуждаю я. — Хорошо, что не было некрасивой свары из-за наследства.

— Да, это верно, — отзывается мама, и ее ответ относится скорее к одному из наших прошлых разговоров.

Мы много раз обсуждали и с мамой, и всей семьей непостижимую природу конфликтов из-за наследства, которые доходят до того, что люди перестают разговаривать друг с другом; мы размышляли над тем, как материальные вещи разрывают в клочья эмоциональные связи, подавляя воспоминания, и гены, и чувство общности.

Во время одного из подобных разговоров Олаф, как раз занятый разделом наследства, заметил, что все не так просто, что материальное порой выступает метафорой подавленных эмоций, ощущения того, что кому-то отдавали предпочтение, а с кем-то обходились несправедливо, и это зачастую выходит на поверхность только во время конфликтов из-за наследства. Не знаю, испытывал ли Олаф нечто сходное по отношению к своему младшему брату; думаю, нет. Он уступил дом в Италии по рыночной цене скорее потому, что не хотел его оставлять, и потому, что всегда чрезмерно и совершенно излишне заботится о брате; к тому же Олаф не хотел быть ему обязанным, особенно надолго. «Нам ведь хватает денег», — сказал он тогда и был прав, но сейчас я думаю, что и у его брата денег достаточно. И мне, как обычно, становится стыдно за этот приступ зависти: в нашей семье не принято уделять так много внимания материальным вещам, и уж тем более деньгам.

Я всегда была уверена, что когда наступит время делить наследство после мамы и папы, то Эллен, Хокон и я спокойно договоримся поделить все на три равные части, а то, что нельзя разделить, распределим честно, будем щедры друг с другом. Олаф иногда подначивает меня: «А что, если Хокон захочет получить домик в Лиллесанне?» — «Не захочет», — отвечаю я, зная, что так и есть. Хокону гораздо больше нравится бабушкин и дедушкин дом в Виндеггене. «Ну а вдруг», — не сдается Олаф. И тогда я объясняю, что мы все равно найдем решение, хотя понятно — нет никакой альтернативы, кроме как отдать домик мне; совершенно немыслимо, чтобы он достался Хокону или Эллен. И теперь, по мере того как мама и папа стареют, я еще отчетливее осознаю, что брат и сестра ни в коем случае не могут получить больше, чем я, и не должны.

— Мне так нравится наше путешествие, — неожиданно произносит мама, остановившись на пороге комнаты.

Мама стоит прямо передо мной, ее взгляд вдруг стал серьезным. Я улыбаюсь в ответ:

— Я очень рада. И мне тоже.

Мама протягивает руки и обнимает меня, мы совершенно одинакового роста, но ее тело намного мягче, полнее и теплее моего, и от этого мамины объятия всегда казались мне самыми нежными и