Бог и Лёнька - Леонид Михайлович Жариков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы опять подкрались и склонились над окном. Теперь говорил мой отец:
— Заводской комитет готовится. Мы куём оружие, товарищи. Сорок сабель и сотня пик сложены в надёжном месте. Поднимайтесь смелее, товарищи шахтёры, за нами встанет весь народ…
5
Мы отошли от окна, чтобы проверить, не подкрадывается ли городовой, но вокруг по-прежнему было тихо, лишь мерцали в тёмном небе звёзды.
Вдруг где-то далеко в ночи послышался протяжный, тревожащий душу стон, замер и снова повторился. Что такое? Прерывистые надрывные звуки долетали к нам всё яснее. Я схватил в темноте руку Васьки:
— Слышишь?
— Подожди ты, — с досадой проговорил он, прислушиваясь к жалобному стону.
— Это Россия, да?
— Чего?
— Россия застонала?
— Какая там Россия! Гудок Пастуховской шахты помощи просит. Что-то случилось там. — И Васька снова затих, прислушиваясь.
А во тьме звучал и звучал одинокий печальный призыв. Потом, как бы в ответ ему, затрубили другие шахты. И в ночи, наводя страх, заголосили десятки тревожных гудков: гво-у, оу…
Вася метнулся к землянке, но оттуда уже выбегали, одеваясь на ходу, подпольщики. Даже Анисим Иванович выехал на тележке.
— Пастуховка горит! — крикнул Васька. — Вон, смотрите!
В той стороне, где находился рудник, занималось зловещее зарево.
Гармонист с Пастуховки с досадой махнул рукой и побежал вдоль улицы. Остальные последовали за ним.
Всюду слышался топот ног. Люди беспорядочно бежали в одном направлении. В темноте звучали встревоженные голоса.
— Пойдём? — спросил Васька, до боли сжав мне руку. — Там же Балетка и Стрепет.
Мне вспомнились слепые лошади, и я, ни о чём не раздумывая, бросился за Васькой.
На углу улицы мы столкнулись с отцом. Узнав меня, он приказал вернуться. Огорчённые, мы остановились. Я чувствовал, что Ваське хотелось сбегать на рудник, но он боялся оставить меня одного.
Мы вышли на окраину посёлка. Отсюда хорошо был виден пожар. Пастуховский рудник стоял на горе, и зарево, всё больше разгораясь, освещало полстепи. Виднелся зловеще красный террикон шахты «Италия».
А гудки ревели. Люди метались во тьме, спешили со всех концов, растерянно спрашивали друг друга, что случилось. Кто-то произнёс: «Рудник горит». Другой подтвердил: «Конечно, взрыв». И заговорили взволнованные, сердитые, жалостливые, гневные голоса:
— Погибли кормильцы, опять сироты по миру пойдут.
— Вентилятор не чинили, вот и пожар.
— Что им вентилятор, нехай лучше люди гибнут!
— Покидать бы их в ствол, паразитов.
У меня стучали зубы от страха. В приглушённом людском говоре я уловил голос матери. Она спрашивала у кого-то обо мне. Улизнуть не удалось, меня узнали и подвели к ней. Мать шлёпнула меня:
— Ах ты, босячина! Я его шукаю, всю улицу обегала, а он гулять надумал ночью.
Тётя Матрёна хотела увести Ваську, но в эту минуту со стороны Пастуховки прибежал человек и крикнул:
— Братья! На помощь! Пастуховские шахтёры погибают!
Васька вырвался у матери и помчался в тёмную степь.
6
Всю ночь не утихала тревога. За окнами слышались крики, выстрелы, топот бегущих людей. Мать погасила каганец и стояла у окна, напряжённо вглядываясь в темноту.
Утром к нам прибежал Васька и рассказал, что на шахте «Италия» под землёй взорвался газ, погибла целая смена — двести шестьдесят пять шахтёров, сгорело здание шахты и конюшня с лошадьми.
Васька с жаром рассказывал, как рабочие выволокли из дома хозяина шахты фон Граффа и потащили его к шахте, хотели бросить в ствол, но налетели казаки и отбили фон Граффа.
Целый день в городе было тревожно, целый день не было дома отца. Мы с матерью думали, что его посадили в тюрьму. Но он пришёл под утро и виновато положил на стол помятый рубль, а сверху тридцать одну копейку мелочью: отца рассчитали. Ему сказали, что он никогда больше не поступит на работу, потому что его записали в какую-то «чёрную книгу».
По улицам шныряла конная полиция. Мать строго-настрого запретила мне выходить за калитку, чтобы, не дай бог, не затоптали лошади. Но в день похорон погибших шахтёров я убежал, и мы с Васькой помчались на Пастуховку.
Все дороги к руднику были запружены людьми. Полиция, жандармы и казаки разгоняли их, наезжая на женщин и детей лошадьми, но люди шли и шли.
Вид сгоревшего рудника поразил меня. Над зданием шахты ещё курился чёрный дым. В воздухе летала копоть. Пахло мокрой сажей и чем-то ещё тяжёлым и приторным, от чего першило в горле. Притихли землянки, опустели кабаки. Даже собаки перестали лаять и молча смотрели на людей: не понимали, что случилось.
По дороге на кладбище длинной вереницей везли на телегах простые деревянные гробы. На целую версту вытянулось похоронное шествие. Лошади шли понуро.
По обе стороны похоронной процессии длинной цепью растянулись и гарцевали на конях жандармы с шашками наголо. Они никого не подпускали к гробам.
Впереди подвод не спеша двигалась небольшая группа рабочих. Они несли на руках один гроб и пели:
Вы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу,
Вы отдали всё, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу.
Вся степь оглашалась криками детей, плачем женщин. Одна из них ползла по земле, протягивая руки к гробам. Она уже не могла плакать и только хрипела. А сквозь этот стон и рёв печально и сурово звучало пение:
Порой изнывали вы в тюрьмах сырых.
Свой суд беспощадный над вами
Враги-палачи изрекли, и на казнь
Пошли вы, гремя кандалами.
Жандармский ротмистр в белых перчатках, нахлёстывая лошадь, заезжал вперёд и кричал, поднимаясь на носки, как петух:
— Пре-кра-тить пение! Прошу пре-кра-тить!
Рабочие не обращали внимания на жандарма, и грозное пение звучало ещё громче:
А деспот пирует в роскошном дворце,
Тревогу вином заливая,
Но грозные буквы давно на стене
Чертит уж рука роковая!
Протиснувшись сквозь толпу, я увидел в переднем ряду отца. Он нёс гроб, подставив под угол плечо. По другую сторону медленно шагал шахтёр-гармонист с Пастуховки.
«Не его ли приятель лежит в том гробу?» — подумал я.
У отца на глазах поблёскивали слёзы. Он шёл медленно и, цел вместе со всеми:
Падёт произвол, и восстанет народ,
Великий, могучий, свободный.
Прощайте же, братья, вы честно прошли
Свой доблестный
