Иакова Я возлюбил - Кэтрин Патерсон

— В жизни не слышал, чтобы ребята их ловили!

— То-то и оно. Если мы поймаем…

— Лис, это Хайрем Уоллес. Бабушка его знает.

— Это она так думает. Он притворяется. Вот никто и не подозревает.

— В чем?

Я вздохнула. Ясное дело, далеко ему до контрразведчика, а я ночей не сплю, думаю, как спасти мою бедную родину. Орденов и медалей, которые Франклин Д. Рузвельт навешает мне на шею или пришпилит к груди, хватило бы на целый полк. Особенно мне нравилось заключение сцены.

— Мистер президент, — говорю я, возвращая боевые награды, — возьмите для наших мальчиков.

— Сара Луиза! — при всех своих недостатках Франклин Д.Р. всегда называл меня полным именем. — Сара Луиза, ты это заслужила разумом и храбростью. Храни, а там — передай детям и внукам.

Я улыбалась чуть-чуть насмешливо и говорила:

— Мистер президент, неужели вы думаете, что при такой жизни я дождусь детей?

На эти слова Франклин Делано неизменно отвечал благоговейным молчанием.

Во сне я входила к нему одна, но в жизни это было бы некрасиво. В конце концов, мы с Криком все делали вместе.

— Так вот, сперва мы набросаем план.

— Какой еще план?

— Такой. Как поймать немца-перца, когда он шпионит.

— Поймаешь ты, еще чего!

— А почему не поймаю?

— Потому что он — не шпион.

Ну что поделаешь, если тебе не верят.

— Хорошо. А кто ж он тогда? Скажи-ка!

— Хайрем Уоллес.

— Ой, Господи!

— Чего божишься? Это кощунство.

— Я не божусь. Если бы я сказала «ей-Богу», это божба, а кощунство — «иди к черту».

— Ну и ну!

— Крик, давай хоть поиграем! Как будто он шпион, а мы ищем улики.

Он заколебался.

— Вроде этих твоих шуток?

— Да. То есть нет.

Иногда Крик бывал очень умный, а иногда — как шестилетний ребенок.

— Понимаешь, это игра, — сказала я, не дожидаясь ответа. — Пошли!

И побежала по осоленной топи. Крик пыхтел за моей спиной.

Если его семья была такая бедная, как говорила бабушка, откуда же он набрал столько жиру? Вообще-то, и отец, и мать у него толстые. И бегать ему трудно не только из-за толщины. Как все мы, он заказывал обувь по каталогу. Встанешь на оберточную бумагу, мать обведет ступню карандашом, и посылаешь это по почте, а они присылают твой номер. Но снизу ступня как ступня, а сверху может быть и подушка. У бедного Крика ботинки никогда не зашнуровывались. Если зашнурует доверху, не может наклониться. А на бегу все болталось, и язычки, и шнурки.

Был отлив, я свернула с дорожки и бежала прямо по земле. Собиралась я обогнуть дом и войти с другой стороны, с юга. Старик никого оттуда не ждет.

— Стой! — заорал Крик. — У меня ботинок потерялся.

Я вернулась туда, где Крик стоял на одной ноге, словно перекормленная цапля, вытащила ботинок из грязи и обчистила об траву.

— Бабушка меня побьет, — сказал он. Мне было трудно представить, как такая кубышка бьет толстого пятнадцатилетнего мальчика, но я не засмеялась. У меня были дела поважнее. Что сказал бы Франклин Д. Рузвельт о контрразведчике, который теряет ботинки в солончаках и боится бабушки? Вздохнув, я протянула Крику добычу. Он обулся и заковылял к дорожке.

— Сядь, — велела я.

— На землю?

— Да, на землю.

А он что думал, в кресло? Я как можно лучше обтерла носовым платком его ботинки и мои туфли. Бабушка заставляла меня носить его, как-никак, я — барышня, а теперь оказалось, что в нашем деле он незаменим — отпечатки пальцев, то-се.

— Давай зашнурую, — сказала я, распустила эти шнурки и все сделала заново, пропустив вторые и четвертые дырочки. Иначе бы не хватило на бантик.

— Вот, — сказала я, завязывая их, словно маленькому ребенку.

— Ты четыре дырочки пропустила.

— Это нарочно, не будут развязываться.

— Очень глупый вид.

— Когда ты босой, еще глупее.

Он не слушал меня, глядя на шнурки и, видимо, думая, переделать все или оставить как есть.

— Знаешь, это тайный знак.

— Чего-чего?

— Контрразведчики должны узнавать друг друга. Вроде пароля. Или цветка в петлице. Или… вот таких шнурков.

— Еще чего! В жизни не поверю, что они так шнуруют!

— А ты спроси Рузвельта, когда увидишь.

— Опять твои шуточки.

— Ладно. Потом перешнуруем, надо спешить.

Он хотел еще поспорить, но я ждать не стала. Ну, что это! Война кончится, а он тут сидит со своими шнурками.

— Тихо. Иди за мной.

Осока вымахала фута в два. Дороги не было, хоть ползи на брюхе, а то увидят из дома. Но можно ведь притвориться невидимкой. Во всяком случае, я притворилась, подползая к большому бурому дому. Сердце билось быстро и гулко, как мотор нашей «Порции».

В доме стояла тишина. Раньше я слышала скрип пилы, какой-то грохот, а теперь — ничего, кроме плеска воды у берега, да случайного зова чайки.

Я поманила Крика к юго-западному входу и, припав к стене, мы добрались до первого окна на юг. Там я медленно разогнулась, пока глаза не оказались вровень с подоконником. По-видимому, незнакомец выбрал под мастерскую именно это помещение. Старые кресла с плетеными сиденьями были сложены как козлы. Пол устилали стружки и опилки. Звуки, которые я слышала через луг, шли отсюда, это ясно, однако хозяина сейчас не было. Я махнула Крику рукой, чтоб не двигался, но он, конечно, все равно заглянул в комнату.

— Никого нет, — произнес он, как ему казалось — шепотом.

Я замахала руками, зашипела, но он не торопился и смотрел в окно так, словно там, внутри — не доски и стружки, а прекрасные картины.

Снова махнув на него рукой, я переползла к другому окну. Медленно, очень медленно, придерживаясь за стену, я подняла голову — и увидела большой стеклянный глаз. Наверное, я заорала. Во всяком случае, я сделала что-то такое, отчего Крик со всех ног кинулся к дорожке. Сама я бежать не стала — бояться-то я боялась, и удрать хотела, но сдвинуться не могла.

Глаз неспешно оторвался от моего лица, и голос сказал:

— Вот и ты. Я не хотел тебя пугать.

Я тщетно пыталась представить, что бы тут сделал контрразведчик, надеясь сказать невзначай что-нибудь удачное, но губы пересохли, как наждак, и ничего, ни удачного, ни неудачного произнести не могли.

— Не зайдешь ли?

Я посмотрела, где Крик, и обнаружила, что он стоит футах в ста, на дорожке. Значит, бежал и остановился. Не бросил меня. Ну, не совсем бросил. Спасибо и на том.

— И приятеля позови, — сказал старик, кладя на стол подзорную трубу и улыбаясь в седую бороду.

Я облизнула губы, но язык был тоже наждачный. Франклин Д. Рузвельт вешал мне на шею орден, говоря при этом: «Презрев опасность, она вошла в логово врага».

— Кри-ик! — завопила я. — Кри-и-ик!

Он направился к дому походкой хорошего зомби. Хозяин (шпион) стоял в окне. Крик встал за моей спиной, тяжело пыхтя. Оба мы смотрели вверх на незнакомое лицо.

— Может, зайдете? — приветливо сказал старик. — Выпейте чаю. У меня тут никто не бывает, кроме старого кота.

Крик — я это ощущала — застыл, как дохлая рыба.

— Ведет он себя так, словно это его дом. Я с ним долго спорил.

Крик напирал на меня животом. Я пнула его задом. Еще не хватало! Мы идем по следу, а этот испугался призрака, которого я же и выдумала!

От злости мой страх прошел.

— Спасибо, — ответила я, немножко слишком громко и не очень спокойно, а потому начала снова: — Спасибо. Мы с удовольствием выпьем чаю.

— Бабушка не разрешает мне пить чай.

— Если можно, — изысканно сказала я, — мальчик выпьет молочного.

И направилась к двери. Крик шел за мной. Когда мы обошли дом, странный человек придерживал для нас дверь. «Презрев опасность… в логово…»

Сидеть было почти что не на чем. Незнакомец подвинул нам грубую скамью, доску на ножках, поставил чайник на примус, пошуровал в кухне и сел на самодельный стул.

— Та-ак. Как вас зовут?

Я еще не решила, врут контрразведчики в таких ситуациях или нет, но Крик уже сказал:

— Я — Крик, а она — Лис.

Человек почему-то засмеялся.

— Лис и Крик, — весело сказал он. — Прямо из водевиля!

Как грубо! Сидит и смеется над нашими именами.

— Лучше бы Лис и Крыс. Но и так ничего.

Я ровно сидела на скамейке, с удивлением, если не с отвращением замечая, что Крик захихикал. Зыркнув на него, я услышала:

— Да это шутка!

— Какая шутка? — вскинулась я и чуть не прибавила: «Что тут смешного?», как вдруг осеклась. К счастью, чайник закипел, человек наливал нам чаю. Я опять метнула взор на Крика, но он не унимался. Я в жизни не слышала его смеха, а теперь он верещал, как чайка над мусором, когда нас просто оскорбили.

Человек протянул мне кружку очень крепкого чая.

— У меня только сгущенка, — сказал он Крику, возвращаясь с кухни.

— Здорово, — сказал Крик, отирая слезы тыльной стороной ладони. — Лис и Крыс! Ой, не могу! Усекла?

— Что ж тут непонятного? — ответила я, думая о том, как выпить эту черную жидкость. — Просто не вижу, чему смеяться.