Выданная замуж насильно - Е. Шульга

- Давай, иди уж! Я тебя здесь подожду.

Она невозмутимо уселась за столик со своей колой, а когда мы отправились прогуляться, проводила нас самодовольным взглядом человека, которому удалось обвести вокруг пальца целый свет.

Со слезами на глазах я объяснила герою-любовнику свое поведение.

- Я поняла, что готова сделать глупость, о которой потом буду жалеть до конца своей жизни. Ты - то парень - тебе терять нечего.

Он обхватил меня руками.

- Ты права, - сказал он. Я ничего не потеряю, а ты можешь потерять многое. Но если когда-нибудь мы сделаем это, то по всем правилам. Обещаю!

Теперь я, по крайней мере, знала, что он меня любит, ведь относится ко мне с уважением.

Минуты счастья, нежные поцелуи и романтические велосипедные прогулки, о которых я и словом ни с кем не обмолвилась, кроме моей заговорщицы-тети. Она была единственной, кто по-настоящему доверял мне. Тетя искренне надеялась, что девушки нового поколения смогут, наконец, жить самостоятельно, делать свой выбор и быть счастливыми.

К сожалению, эти краткие интерлюдии прекращались с окончанием каникул. На протяжении всего года у нас не возникало даже мысли о том, чтобы связаться по телефону или написать письмо. В год моего восемнадцатилетние финансовые затруднения вынудили нас отказаться от каникул в Марокко. У отца были проблемы на заводе, и из-за неполной занятости ему пришлось искать другую работу на полставки. Мои братья обходились ему очень дорого и, если не считать двоих, которые обеспечивали себя сами, мало чем могли помочь. Так что в следующий раз я увидела свою первую любовь, только когда все уже было безнадежно упущено. Слишком поздно для любви.

В школе я успешно преодолела первый год бакалавриата по экономике и общественным наукам и перешла на второй курс, надеясь получить степень бакалавра. Отец полагал, что я могу стать "кем-нибудь", как он выразился, хотя день ото дня я не видела от него ничего, кроме унижений и обвинений в том, что дома от меня нет никакой пользы.

Я решила подтвердить, что от меня нет никакой пользы, и на втором году обучения перестала что-либо делать - и дома тоже. Естественно, на меня посыпалось ещё больше оскорблений - это был порочный круг, вырваться из которого невозможно. "Никакой пользы" означало для отца запустить учебу и все делать из-под палки. Он не мог заставить меня не склонить голову перед ним, ни уступить, поскольку не понимал, что от него требуется только совсем немного любви и сочувствия.

К сыновьям он никогда не имел претензий, а вот дочь, по его мнению, ни на что не годилась. Увидев мои школьные оценки, он мог забрать меня из школы, запереть дома и приговорить к домашней работе, а вместо этого перевел меня в частный колледж, тем самым накинув ещё более тугой поводок. Теперь я училась на секретаря и бухгалтера. С девятого класса до того момента, когда настало время выбирать профессию, все решения за меня принимал отец. Он считал, что я получила по заслугам, лишившись степени бакалавра, которая могла расширить мой выбор. Два года мне не нужно было прикладывать ни малейших усилий. Отпала всякая необходимость заниматься, и вплоть до одиннадцатого класса мне ставили только отличные отметки. С восемнадцати до двадцати лет я получала оценки буквальной одной левой. Французский и английский давались мне легко, но меня отнюдь не прельщала идея стать бухгалтером или секретарем и торчать в каком-нибудь паршивом офисе. Мне хотелось быть социальным работником, помогать людям, общаться с ними, видеть лица, а не тратить время на составление цифровых колонок на мониторе компьютера. Меня совершенно не интересовала карьера конторской крысы, которую назначили мне против воли.

В восемнадцать я уже взрослый человек, разве нет?! Но возраст дочери ничего не значит для семьи. Будь она хоть трижды замужем, женщина никогда не станет взрослой в глазах своего отца, братьев ли мужа. Младший брат всегда подглядывал за мной, а соседи были начеку день и ночь. Каждый вечер на протяжении Рамадана я выходила на балкон, чтобы выкурить сигарету после поста. Я по-прежнему рисковала и играла с огнем. Там мог оказаться кто угодно. Мои братья годами пытались подловить меня. Целый месяц я выкуривала единственную сигарету в день, стоя на закате в тишине и покое. И вот вечером накануне праздника в честь окончания Рамадана я в очередной раз наслаждалась сигаретой, держа в кармане ментол и освежитель дыхания на случай внезапной проверки.

Обычно я осторожно тушила окурок о пол и затем засовывала его в спичечный коробок. Я никогда не смотрела вниз с балкона, чтобы меня ненароком не заметили с улицы. В тот вечер мои братья должны были пойти на футбол. Я так была уверена в этом, что бросила окурок через перила, ни о чем не беспокоясь.

На беду братья со своими дружками как раз стояли внизу. Горящий окурок и брякнувшие на моих руках браслеты выдали меня. Вдобавок я, вместо того чтобы спрятаться за развешанным на балконе бельем, высунулась посмотреть, куда упала сигарета, и они меня, конечно, заметили. Один из братьев поднял на меня торжествующий взгляд: дескать, наконец-то тебя поймали с поличным!

Поясню: если брат уличил сестру в неподчинении правилам, это дает ему возможность грязно шантажировать её.

- Умоляю! Пожалуйста, не рассказывай маме и папе! Пожалуйста! - Я даже встала на колени, повторяя: - Умоляю тебя, умоляю!

Брат ничего не сказал родителям, но сделал мою жизнь невыносимой на целый месяц. Он растягивался на диване, похрустывая суставами, и говорил: "Эй, принеси-ка мне стакан воды!", "Эй, дай мне мои тапочки!", "Эй, сделай то, подай это!"

Однажды, когда я была уже сыта всем этим по горло, я просто ответила ему: "Отвали!"

Но что мне могло грозить в самом худшем случае? Очередная порка? Я привыкла. Возможно, будет просто самую малость  хуже, чем обычно, и все.

- Уж лучше донеси на меня, чем я дальше буду оставаться твоей прислугой. Собираешься рассказать ему - тогда вперед, иди и рассказывай!

- Ты этого хочешь?

- Именно! Пускай лучше отец изобьет меня в кровь или совсем убьет, чем я буду изображать тут перед тобой комнатную собачку!

Я мыла посуду во время этого разговора. Он, конечно, предпочел бы видеть меня во мне рабыню, а не врага.

Наши возбужденные голоса услышала мама.

- Что происходит? - вмешалась она. - Оставь сестру в покое для разнообразия! Вечно ты ее ругаешь!

- Ты, стало быть, думаешь, что твоя дочка - пай-девочка. Так, мама?

- И она не без греха. Но это неважно. Оставь мою дочь в покое.

- Что? Твою дочь? Твоя дочь курит! Как тебе это? Курит сигареты! Я ее засек!

Его прервал голос отца:

- Лейла, быстро в спальню! И ты! Вы оба!

С раннего детства я ненавидела эту комнату. Там за запертой дверью на меня покушался мой братец и издевался надо мной отец. В этой чертовой комнате я узнавала, что такое несчастье. Спальня родителей - единственная комната, которая запиралась на ключ. В ней всегда проходили все ссоры.

- Ты курила?

С одной стороны стоял брат, с другой - отец. Скажу "да" - получу от одного. Скажу "нет" - от другого.

Началось с пощечин. "Ты курила?" Удар. "Ты курила?" Удар. "Ты курила?" Удар. "Ты курила?" Удар.

Я молчала. Я не склонила голову, а продолжала смотреть отцу прямо в глаза, от чего он приходил в ярость ещё больше. Братья опустили бы взгляд, но только не я. Удары причиняли мне боль, но весь мой вид кричал: "Бей, если тебе так хочется! Тебе все равно ни за что не задеть моих чувств!"

Отец бил, пока у меня не помутилось в глазах. Я больше не могла держать голову прямо и наконец, я закричала, почти теряя сознание:

- Ну да, я курила! И что? Я не такая хорошая, как тебе хотелось бы?!

Мама сидела на кухне. Она набрала в кружку воды, пришла и плеснула мне в лицо, а потом швырнула туда же и кружку. Затем побои стали ещё страшнее. Они били меня, словно помешанные, но, как ни странно, я не чувствовала боли.

Никто из нашего квартала никогда не жаловался на побои. Девочки, которых колотили их родители и братья, держали рот на замке - ведь на карте стояла честь семьи. Они настолько привыкли, что это казалось им нормой, правда. Если бы одна из таких девочек посмела пожаловаться социальному работнику, учителю или кому-нибудь из властей, она была бы опозорена. Полиция вообще не вмешивалась в такие дела. Никто и не подумал бы вызвать полицию, как, впрочем, и я сама. Даже робкая попытка обнародовать акт насилия в семье предупреждалось угрозой: "Если ты хоть слово об этом скажешь, клянусь, я перережу тебе горло и выпью твою кровь!"

Так принято. Может, человек, рожденный на Западе, не воспринимает всерьез эти слова, но мы верим, мы убеждены в том, что нам перережут горло и церемониться будут не больше, чем с овцой, которую готовят к празднику Аид аль-Кабир.

Ничтожный поступок закончился трагедией. Дело было, конечно, не в желании уберечь мои легкие. Я не могла считаться заядлой курильщицей и не причиняла большого вреда своему здоровью. От редкой, выкуренной тайком сигареты серьезного вреда не будет. По мнению родителей, важно было только одно - неподчинение их законам.