Запуск разрешаю! (Сборник) - Станислав Новицкий

И действительно. В течение месяца в лесхоз чудесным образом поступило все недостающее оборудование. Две недели ушло на его монтаж и настройку. Невероятно, но уже летом мы сдали обрыдлый долгострой в эксплуатацию. Подписывая акты, я ощущал какую-то искусственность событий. Еще бы! Годами мы с товарищами сражались с ветряными мельницами. Переливали из пустого в порожнее. Месили болота, замерзали в снегах, много раз переделывая одно и то же, одно и то же… Трудились честно, с надрывом и… безрезультатно. Но вот явился мифический, призрачный, умный, талантливый партийный журналист С. Ефимов. И все чудесным образом изменилось. Одним движением пера он повторил деяние Геракла. Разгреб вековые залежи конюшен. Легко закатил сизифов камень прямо на вершину…

«Чего же, — думаю, — я безвылазно сижу в этом дремучем лесу, если в жизни существует такой простой и эффективный способ сделать людей хоть чуточку счастливыми».

Через три дня после сдачи объекта я написал заявление об уходе. Еще через месяц обивал пороги редакций газет, радио, телевидения в поисках новой работы. Надо мной откровенно смеялись. Спрашивали, где учился. Сколько у меня публикаций. С какими изданиями сотрудничал. Может быть, снимал? Редактировал? На руках у меня была вырезка моей лишь единственной и такой всесильной статьи «О чем гудят провода».

Во время бесед в редакционных кабинетах вокруг меня собирались красивые, хорошо одетые, модно причесанные интеллигентные люди. От них пахло дорогими духами и импортными сигаретами.

— Как вы сказали? Для чего решили идти в журналистику?

— В двух словах не объяснить…

— А вы попробуйте.

— Чтобы исправить окружающую действительность, — отвечаю.

— Вы серьезно?

— Разумеется. Это же так просто. Исправить мир. Особенно с вашими возможностями.

— С какими?

— Я хотел сказать — с возможностями журналистики, печати.

— Ага… — Длинная пауза. — Говорите, много лет проработали в тундре? Ну-ну.

Прошло двадцать лет.

Как-то возвращается дочь из университета. В тот день она поступала в аспирантуру.

— Пап, — говорит, — не пойму. То ли это был экзамен… То ли собеседование. Знаешь, какой странный вопрос задали мне в конце?

— Какой?

— Зачем вы хотите заниматься экологией?

— Что же ты ответила?

— Понятное дело. Сказала, что хочу исправить окружающий мир.

— И все?

— Целый мир. Разве этого мало?

— Тебя не взяли?

— Нет.

Вслед за паузой.

— Пап, а как ты догадался?

Прекратил существование

Кто в начале 90-х не знал в нашем городе Юрия Антоновича Баранкина — кандидата наук, доцента кафедры инженерных конструкций, архитектора, писателя, краеведа, любимца женщин, баловня судьбы?

Отвечаю честно — я не знал.

Скажу больше. В первый день работы на областном телевидении я даже не подозревал о его существовании.

Кто не читал книг и статей Юрия Антоновича по истории деревянного зодчества? Не восхищался его стихами в прозе о лучшем в мире (как он искренне считает) нашем чудном городе?

Кто не знал его трудов с подробным описанием каменных церквей, деревянных изб, особняков? С непременным упоминанием мезонинов, эркеров, фризов, наличников, карнизов, орнаментов, «узоров глухой или пропильной резьбы с особой игрой светотени».

Отвечаю. Я не читал всей этой мути.

Кто должен был в первый день работы на телевидении редактировать программу об исторических памятниках, сохранении архитектурного наследия, о будущем градостроительства?

Я. Кто же еще?

Ведь это я, бывший прораб, недавно явился в город из дремучего лесхоза. Я пять лет не вылезал из глухих северных лесов, монтируя телефонные линии вместе с сезонными рабочими и вчерашними зэками. И общался только с ними. На понятном нам языке.

Кто еще из горожан, плохо ориентируясь в лабиринтах улиц, не разбираясь ни в старых памятниках архитектуры, ни в новых кварталах города, должен был поддержать разговор на градостроительные темы? Кто обязан был давать ценные указания специалистам архитектуры?

Только я. Так получилось. Замкнулась цепь непредвиденных событий. По недосмотру меня, беспартийного строителя, взяли с испытательным сроком на телевидение. Журналистка, готовившая телепередачу, заболела, и я в первый же рабочий день был брошен на прорыв.

А кто должен был вести программу?

Разумеется, сам Юрий Антонович Баранкин. Ведь он никогда до этого не вел даже десяти минутную передачу. Не знал, в какую телекамеру смотреть, как приветствовать зрителей и по какому сигналу с ними прощаться… А здесь — полчаса эфира живьем, без записи. Кому же еще быть ведущим? Только ему.

А кого пригласили выступить в живом эфире?

Разумеется, человека, ни разу до этого не бывавшего в студии — краеведа и патриота города, добрейшего и наивнейшего Зосиму Петровича Казашникова.

«Зосима Петрович в последние годы жизни всю свою силу и энергию отдавал восстановлению старого города. Тщательно и с любовью изготовил макеты великолепных архитектурных шедевров. В картоне воссоздал навсегда утраченные памятники деревянного зодчества. Несколько работ привез в студию…»

Так было написано в сценарии, который мне передали за несколько часов до эфира.

На репетиции архитектор Баранкин и краевед Казашников живо обсуждали достоинства макетов, о чем-то спорили. Меня не донимали. Но перед началом прямого эфира все же подошли разгоряченные и взъерошенные.

— Товарищ редактор, — начал Зосима Петрович, человек лет шестидесяти, спокойный, тихий, похожий на доброго школьного учителя, которого непослушные ученики все- таки вывели из себя, — как вы думаете, почему я взялся за макет старого города?

— ?

— Совесть мучает. Слышали про такое? В молодости мне приходилось взрывать культовые сооружения. Разносить, так сказать, в пух и прах «тяжелое наследие царского режима». Благовещенскую церковь кто сносил? Я. Вместе с такими же дураками — комсомольцами. Троицкий кафедральный собор кто долбил киркой и ломом? Я. Вот этими вот руками. Я разрушал. — Голос Зосимы Петровича дрогнул, щеки начали мелко трястись.

— Зосима Петрович, не переживайте. Время было такое, — мягко останавливал его интеллигентный и обходительный Баранкин. — Что толку убиваться? Дело сделано. Зачем же так грубо — «сносил, долбил, взрывал, разрушал…» Скажите мягче. Мол, в тысяча девятьсот тридцать втором году Троицкий собор прекратил существование.

— Что значит «прекратил существование»? — горячился Казашников. — К чему эти обтекаемые формулировки? Напакостил — должен ответить. А то — «прекратил существование». Как Вы считаете, товарищ редактор?

— ?

— Нам хотелось бы услышать ваше мнение.

— Что вам сказать, — начал я, не имея ни малейшего понятия ни о предмете спора, ни о телевидении. Не говорить же, что сам впервые оказался в съемочном павильоне. Вспомнил слова тележурналиста, героя какого-то фильма. Журналист был талантливым и прогрессивным. Боролся с косностью и заскорузлостью областного руководства. Убеждал людей говорить правду с экрана. Его гнобил партийный аппарат. Картину недавно видел в клубе лесхоза.

— Как вы считаете, товарищ редактор?

Я повторил слова героя фильма. Не полностью, конечно, что отложилось:

— Держитесь в кадре раскованно и непринужденно. Поменьше официоза. Пусть это будет беседа заинтересованных людей, профессионалов, ищущих истину в научном споре…

— То есть, — попытался уточнить неугомонный Зосима Петрович, — как сказать-то? Собор был разрушен?

— Лучше — «прекратил существование», — настаивал Ба- ранкин.

— Не забывайте, — говорю, — за вами наблюдают сотни тысяч телезрителей. Соблюдайте выдержку и корректность.

— Так как же?..

К счастью, прозвучала команда режиссера: «Внимание! Минутная готовность!» Режиссер давал указания по громкой связи откуда-то сверху. Мы с ним почти не поговорили. Он все время куда-то спешил. То отсматривал и монтировал старую кинохронику. То руководил установкой декораций. То слушал музыку к передаче. Короче, в отличие от меня, занимался делом. Сейчас он возвышался за огромным тройным стеклом, упершись руками в пояс. Фалды его клетчатого пиджака слегка оттопыривались. Перед ним был пульт и множество небольших телеэкранов. Рядом сидел молоденький ассистент. Сзади, за вторым пультом, расположился звукорежиссер. Все они глядели то на нас через панорамное стекло, то на мониторы.

Баранкин занял место ведущего программы.

— Как я узнаю, когда начинать? — щурясь от яркого света, поинтересовался он.

— Загорится огонек на этой камере, и я тихонечко щелкну пальцами, — сказал ведущий оператор Сирякин. Он появился в студии за несколько минут до эфира. Держался уверенно, говорил резко. Собранный, немногословный, энергичный. Мне показалось, что режиссер его побаивался. Во всяком случае, когда в телестудию вошел Сирякин, перестали звучать команды с режиссерского пульта. И всем начал распоряжаться ведущий оператор.