Ослепительные дрозды (Черные яйца) - Алексей Рыбин

— Вот я бы…

Дюк медленно поднялся и вышел из-за стола.

— Я бы радовался как дитя, — заговорил он, пройдясь предварительно по комнате, выглянув в открытое окно и сплюнув на улицу. — Я бы, наверное, кончил, если бы «Авроры» не увидел. Заколебала! Стоит, ведь, сука, на самом видном месте. Как бельмо на глазу. Одно слово — гадость. А ты расстроился… Не гоже, друг мой, не гоже из-за такой пакости нос вешать. Странно даже.

Он пристально взглянул на своего гостя. Тот заерзал на стуле.

— Да нет же, Леша. Ты меня неправильно понял…

— Пустое.

Дюк взял с пола опорожненную бутылку, посмотрел сквозь нее на Огурцова.

— Пустое, — повторил он улыбнувшись и лениво, медленно поведя рукой, бросил ее за спину, в открытое окно, выходящее на людный в это время дня Суворовский проспект. С высоты шестого этажа бутылка летела долго и Огурцов с неожиданно пришедшим и заставившим его мгновенно протрезветь страхом ждал — звякнет ли она об асфальт, или дело примет совсем другой, страшный и непредсказуемый оборот.

Саше Огурцову было двадцать три года. Выглядел он значительно моложе своих лет и, несмотря на то, что вел достаточно беспорядочный образ жизни, такой, который, пожалуй, мог совершенно подорвать здоровье и, уж, во всяком случае, оставить на лице молодого человека характерные следы, больше двадцати с первого взгляда ему не давал никто. Продавщицы же в магазинах, или просто случайные люди порой называли его «мальчиком», что Огурцова иной раз обижало, а чаще — веселило.

Что касается следов разгульной жизни, то окружающие реагировали на них довольно примитивно. «Какой ты бледный и худенький», — говорили окружающие, не подозревавшие, что бледность и худоба эти — не от болезней или немощи. Скорее, напротив. От излишнего жизнелюбия и, в некотором смысле, раблезианства, свойственного Огурцову по крайней мере, в отношении алкоголя.

Эту же фразу произнесла и бабушка, сидящая за стеклянным барьером в регистратуре психо-неврологического диспансера, куда пришел Огурцов, вы какой-то момент поняв, что учеба в институте несовместима с тем образом жизни, который казался ему единственно возможным и правильным.

— Какой вы бледный и худенький, — печально сказала полненькая, розовощекая старушка. Огурцов потом уже, спустя месяцы, с удивлением думал о том, что все, имеющие касательство к психиатрии, ну, по крайней мере все те, кого он встречал лично — и врачи, и санитары, и даже вот такие бабушки-регистраторши, гардеробщицы и уборщицы были как на подбор розовенькие и, если не сказать, «жизнерадостные», то, во всяком случае, вид имели вполне цветущий.

— Жизнь такая, — пожал плечами Огурцов.

— Господи, да какая у вас жизнь? Видели бы вы жизнь, — возразила старушка, впрочем, очень тихо возразила. Почти неслышно. Так, чтобы не обиделся молодой человек, пришедший на прием к психиатру.

Огурцов тоже промолчал, решив не растрачивать впустую запас знаний, полученный из книг, описывающих симптомы и методы лечения различных душевных расстройств и болезней.

Доктор Ленько оказался таким же розовеньким и кругленьким, как бабушка-регистраторша, доктор Ленько был улыбчив, совершенно лыс, рост имел небольшой, даже, можно сказать, маленький, потирал ручки и поблескивал черными глазками из-под толстых линз в грубой роговой оправе, доктор Ленько постоянно сморкался, утирая свой добрый, какой-то домашний нос просторным, белым в синюю клеточку, платком.

— Что случилось, молодой человек? — весело спросил доктор Ленько и Огурцов вдруг понял, что вся та информация, которую он собирался на него вывалить, дабы убедить врача-психиатра в полной своей невменяемости ему не пригодится. Глаза Ленько, спрятавшиеся в сеточке веселых морщин были серьезны. И говорили эти глаза о том, что их хозяин не нуждается в исповеди молодого человека, пришедшего к нему на прием. Что исповедей, подобных той, что приготовил Огурцов, он наслушался за свою жизнь предостаточно и они ему наскучили своим однообразием, наскучили, если не сказать больше — утомили и озлобили.

— Так что же? — спросил Ленько уже чуть строже. — Излагайте. Я вас слушаю.

— Понимаете, — начал Огурцов. — Дело в том, что…

— Ну-ну, — подбодрил доктор. — В чем же дело?

Огурцов, взгляд которого прежде блуждал по кабинету, изучая его довольно скудное убранство — казенный, дешевый письменный стол, шкаф с мутным стеклом, за которым виднелись пустые полки, пузырящийся линолеум на полу — взгляд его остановился на глазах Ленько.

— Дело в том, — неожиданно для самого себя сказал Огурцов, — дело в том, что я не могу ходить в институт.

— Почему же так?

— Не могу и все. Не знаю, что со мной. Я ничего не помню…

— В каком смысле, — заинтересованно спросил доктор Ленько.

— В прямом. У меня специализация — вычислительная техника. Так я не то, чтобы Фортран и Алгол не помню, хотя — чего там, казалось бы помнить, — я даже интегральные уравнения решать не в силах.

— Я тоже, — сказал доктор Ленько, блеснув линзами очков.

— Я, понимаете, кроме ленинских работ не помню, ровным счетом, ничего. Как со школы мне в голову вбили — «Империализм и эмпириокритицизм», «Советы постороннего» и «Детскую болезнь левизны…»

— Достаточно, — заметил доктолр Ленько.

— Да нет, недостаточно! Левизны в коммунизме! А потом, — Огурцов перешел на шепот. — Потом стал я интересоваться — во что одевался Ильич, а во что — брат его, Сашка…

В голосе Огурцова появились патетические интонации.

— Что ели они на завтрак… Представляете — просыпаются Ульяновы — отцу на службу пора, Вовке — Вовке в гимназию. Александру — тоже пора… Ведь, не натощак же пойдут! Обязательнопокушают. А во сне мне Глаша стла являться…

— Кто-кто? — спросил доктор Ленько.

— Глаша… Горничная их. Вот плывет она этаким лебедем по столовой, а в руках… В руках — котел с кашей гречневой… А Ульяновы — сидят, ждут, когда Глаша их обслужит… И она обслуживает — сначала Илью Александровича, потом Сашу. Потом… А, вообще-то я…

Тут Огурцов почувствовал, что сейчас, когда он дошел до Володи, очень легко может съехать к изложению вызубренных симптомов маниакально-депрессивного психоза, но Ленько был специалистом опытным и не дал пациенту опуститься до скучного вранья. В душе он был эстетом и красочное описание завтрака семьи Ульяновых его даже слегка растрогало.

— Ладно, ладно, — спокойно заметил доктор Ленько. — Ничего такого с вами особенного не происходит. Ну, не нравится институт. Большое дело. Уходите. Идите в армию.

— Да какая, к черту, армия? — вскричал Огурцов. — Вы можете, хотя бы на секунду, представить себе Володю Ульянова в армии?

— Нет, — често ответил доктор Ленько.

— Хорошо. Уже лучше, — заметил Огурцов. — А Сашу?

— Какого Сашу? — растерянно спросил врач.

— Ну, Ульянова, — входя во вкус начал заводиться Огурцов. — Ульянова Сашку! В армии! В казарме! Носки стирающего дедам! В красном уголке, зубрящим устав вы можете себе его представить?!

Огурцов не собирался говорить об армии столь эмоционально, он вообще не собирался о ней даже упоминать.

— Так какая же, какая же, к черту армия, в таком случае, — крикнул Огурцов, понимая, что сейчас его отправят из спасительного кабинета восвояси.

— Обычная, — спокойно ответил Ленько. — Обычная армия. Советская. Все служат. А что такое?

— Да не могу я в армию, — окончательно утратив контроль над собой, как-то плаксиво почти прошептал Огурцов. — Что вы? В армию… Я там вообще сдохну. Я и погон-то не различаю… Кто там унтер-офицер, кто штабс-капитан….

— Выучат, — заметил доктор.

— Ну, допустим. Но, как же я, пардон, простите за выражение, по большой нужде буду в ров ходить? Вернее, орлом сидеть? Я не неженка, поймите меня правильно, но не могу я это… как сказать… Публично испражняться. И вообще…

— Что — «вообще»?

— Вообще мне люди… Меня люди…

— Раздражают?

— Ага. Даже очень. Иногда просто противно… Вот и Володя Ульянов…

— Так-так. С этим понятно, — зевнув, сказал доктор Ленько. — А дома как дела?

— В каком смысле?

— Ну, родители, обстановка? Ладите?

— Отца нет, — ответил Огурцов. — Умер, когда мне шесть лет было. Мама учитель. Но я редко дома бываю…

— Что так? Проблемы?

— Да нет. Просто мы с ней разные люди. Как Володя с Сашей…

— Ладно, про Володю с Сашей мы уже слышали. Так что ты от меня-то хочешь, — Ленько заглянул в карточку, лежащую перед ним на столе, — Саша? Что ты хочешь от меня?

— Того же, что Саша Ульянов хотел от всех. От всех людей на земле… Помощи.

— Какой помощи?

— Хочу… Поправиться. Саша, вот, тоже хотел, да не дали ему. Не успел…

— А ты чувствуешь себя больным?