Армадэль - Уилки Коллинз

Во все время моей болезни портрет лежал под моим изголовьем, во все время моего выздоровления он был моим единственным утешением, когда я вспоминал о прошлом, и моим единственным ободрением, когда я думал о будущем. Никакие слова не могут описать, до какой степени эта первая фантазия утвердилась во мне. Этому помогли время, одиночество и страдания. Мать моя при всем своем желании этого брака была изумлена неожиданным успехом своего плана. Она написала к мистеру Блэнчарду о моей болезни, но ответа не получила. Она предложила написать опять, если я обещаю не оставлять ее до моего совершенного выздоровления. Мое нетерпение не знало границ. Другой корабль в гавани давал мне новую возможность уехать на Мадеру. Прочитав еще раз пригласительное письмо мистера Блэнчарда, я надеялся, что я найду еще его на острове, если воспользуюсь этим случаем. Несмотря на просьбы моей матери, я настоял, чтобы взять место на втором корабле, и на этот раз, когда корабль отплыл, я был на нем.

Перемена принесла мне пользу: морской воздух сделал из меня человека. После необыкновенно быстрого путешествия я достиг цели моего странствования. В прекрасный тихий вечер, которого никогда не забуду, я стоял один на берегу, прижимая ее портрет к моей груди, и увидел белые стены дома, где, я знал, живет она.

Я обошел вокруг сада, чтобы успокоиться, прежде чем войду. Осмелившись войти в калитку, я заглянул в сад и увидел там женщину, стоявшую на лугу. Она обернулась лицом ко мне, и я увидел оригинал моего портрета, осуществление моей мечты! Бесполезно, хуже чем бесполезно писать об этом теперь. Скажу только, что все обещания, которые портрет дал моему воображению, живая женщина оправдала в моих глазах в ту минуту, когда я в первый раз взглянул на нее. Скажу только это, и ничего больше.

Я был так взволнован, что не мог решиться представиться ей. Я воротился назад, не примеченный ею, и, направившись к парадной двери, спросил прежде ее отца. Мистер Блэнчард ушел в свою комнату и не принимал никого. Услышав это, я собрался с мужеством и спросил мисс Блэнчард. Слуга улыбнулся.

– Наша молодая барыня уж не мисс Блэнчард, сэр, – сказал он, – она замужем.

Эти слова поразили бы многих в моем положении. Они разгорячили мою пылкую кровь, и я схватил слугу за горло в припадке бешенства.

– Это ложь! – закричал я, как будто говорил с одним из невольников в моем поместье.

– Это правда, – отвечал слуга, вырываясь от меня. – Муж ее здесь, в доме.

– Кто он? Говори, негодяй!

Слуга отвечал, назвав мое собственное имя:

– Аллэн Армадэль.

Теперь вы можете угадать правду. Фергус Ингльби был отверженным сыном, чье имя и чье наследство взял я.

Рассказ о том, как был произведен этот обман, необходим для объяснения (я не скажу – для оправдания) моего участия в происшествиях, последовавших за моим приездом на Мадеру.

По собственному признанию Ингльби, он приехал в Барбадос, узнав о смерти своего отца и о моем праве на его наследство, с решительным намерением ограбить меня и сделать мне вред. Мое опрометчивое доверие доставило ему такой удобный случай, на который он никогда не мог надеяться. Он перехватил письмо, которое мать моя написала мистеру Блэнчарду в начале моей болезни, сам побудил отказать ему от места и уехал на Мадеру на том самом корабле, на котором должен был ехать я. Приехав на остров, он подождал, пока корабль отправится дальше, а потом представился мистеру Блэнчарду, не под чужим именем, о котором я продолжаю говорить о нем здесь, но под тем именем, которое, конечно, принадлежало столько же ему, сколько и мне, – под именем Аллэна Армадэля. Обман сначала представлял немного затруднений. Ему приходилось иметь дело только с больным стариком, который не видел мою мать почти половину своей жизни, и с невинной девушкой, которая никогда ее не видела. Он довольно узнал во время службы у меня, чтобы отвечать на немногие вопросы, которые задавали ему, так же хорошо, как мог бы отвечать я сам. Его наружность и обращение, его привлекательные манеры с женщинами, его хитрость и находчивость сделали остальное. Пока я лежал в постели больной, он приобрел привязанность мисс Блэнчард. Пока я мечтал над портретом в первые дни моего выздоровления, он получил уже согласие мистера Блэнчарда на брак, прежде чем он с дочерью уедет с острова.

До сих пор слабость зрения мистера Блэнчарда помогала обману. Он посылал в письме поклоны моей матери и получал выдуманные ответы. Но когда предложение жениха было принято и день свадьбы назначен, мистер Блэнчард счел долгом написать к своему старому другу, спросить ее формального согласия и пригласить на свадьбу. Он мог написать только часть письма, остальное было докончено под его диктовку мисс Блэнчард. Ингльби, уверенный в сердце своей жертвы, встретил ее, когда она выходила из комнаты отца с письмом, и сказал ей правду. Она была еще несовершеннолетняя, и положение было серьезно. Если отдать письмо на почту, не оставалось никаких средств, кроме разлуки или бегства при таких обстоятельствах, которые делали обман почти верным. Можно было заранее узнать, куда отправляется каждый корабль, а яхта, на которой Блэнчард приехал на Мадеру, еще ждала в пристани, чтобы отвезти его обратно в Англию. Оставалось только продолжать обман, перехватив письмо, и признаться во всем, когда они уже будут обвенчаны. Какие искусные и убедительные доводы употребил Ингльби, как низко воспользовался он ее любовью и ее доверием, чтобы сделать ее такой же, как и он сам? Он успел заставить ее унизиться до обмана. Письмо не дошло до своего назначения, и с согласия дочери доверие отца было употреблено во зло.

Оставалось только сочинить ответ от моей матери, которого ожидал Блэнчард. У Ингльби было письмо моей матери, украденное им, но он не умел подделаться под ее почерк. Мисс Блэнчард, согласившаяся на обман, отказалась принять деятельное участие в подделке письма. В этих затруднительных обстоятельствах Ингльби нашел готовое орудие в двенадцатилетней девочке-сироте, отличавшейся изумительной способностью к обману, к которой мисс Блэнчард романтически пристрастилась и которую она привезла с собой из Англии, чтобы приучить к должности своей горничной. Искусство этой девочки устранило единственное серьезное препятствие. Я видел подделанный почерк моей матери в письме, написанном под диктовку Ингльби и (следует сказать постыдную истину) с ведома ее молодой госпожи, и думаю, что я был бы обманут сам. Я видел впоследствии эту девочку, и кровь моя закипела при взгляде на нее. Если она теперь жива, горе тем, кто полагается на нее! Никогда более фальшивого и более безжалостного создания не существовало на свете.

Подложное письмо проложило безопасный путь к браку, а когда я дошел до дома, они были уже (как слуга сказал мне) мужем и женой. Приезд мой только ускорил признание, которое они оба условились сделать. Ингльби сам, без всякого стыда признался во всем. Ему нечего было терять этим признанием: он был обвенчан, а состояние его жены не зависело от воли отца. Пропускаю все, что последовало за этим – мое свидание с дочерью, мое свидание с отцом – и перехожу к результатам. Два дня пастор, венчавший их, сумел не допустить свидания между Ингльби и мной. На третий день мне удалось. Я и человек, смертельно оскорбивший меня, встретились с глазу на глаз, лицом к лицу.

Вспомни, как мое доверие было употреблено во зло! Вспомни, как единственная добрая цель моей жизни была разрушена! Вспомни сильные страсти, вкоренившиеся в моей натуре и никогда не сдерживаемые, а потом представь себе, что произошло между нами! Мне же нужно рассказать только конец. Он был выше и сильнее меня и воспользовался своим скотским преимуществом со скотской свирепостью. Он ударил меня.

Подумай об оскорблениях, полученных мною от этого человека. Он довершил все этим ударом!

Я отправился к одному английскому офицеру, который ехал вместе со мною из Барбадоса. Я сказал ему правду, и он согласился, что дуэль неизбежна. В то время дуэль имела свои формальности и свои установленные законы. Он начал говорить о них. Я остановил его.

– Мы возьмем в правую руку по пистолету, – сказал я, – а в левой руке будем держать конец носового платка, через этот платок мы будем стреляться.

Офицер встал и посмотрел на меня так, как будто я лично оскорбил его.

– Вы просите меня присутствовать при убийстве и самоубийстве, – сказал он. – Я не соглашаюсь быть вашим секундантом.

Он вышел из комнаты. Как только он ушел, я написал те самые слова, какие я сказал офицеру, и послал их к Ингльби. Пока ждал ответа, я сел перед зеркалом и посмотрел на знак, оставленный на моем лице ударом, нанесенным им. «У многих есть кровь на руках и на совести, – думал я, – по причине не такой важной, как эта».

Посланный воротился с ответом Ингльби. Он назначал дуэль в три часа на следующий день в уединенном месте в глубине острова. Я думал, что делать, если он откажет, письмо его освободило меня от моего ужасного намерения.