Страх - Рон Хаббард

— Ты старый медведь, Джим. Изволь рассказать о себе. Где ты был?

— Понимаешь… — Он замолчал, сильно смутившись. — Не знаю, Мэри.

— А ну дыхни.

— Я не пил.

— Ты весь дрожишь, Джим! Опять приступ малярии? Надо лежать в постели, а ты бродишь бог весть где…

— Нет. Со мной все в порядке. Правда, все в порядке, Мэри, А ты где была?

— Тебя разыскивала.

— Извини, что заставил тебя волноваться. Она пожала плечами.

— Всякий раз, когда я за тебя волнуюсь, понимаю, как я тебя люблю. Стоим тут, болтаем, а ты ничего не ел. Сейчас же что-нибудь приготовлю.

— Нет! Я сам приготовлю. Слушай. Садись вот сюда, к камину, а я его разожгу и…

— Что за чепуха!

— Делай, как я говорю. Сядь сюда, чтобы я мог тебя видеть, и постарайся выглядеть как можно красивее, а я сооружу себе что-нибудь перекусить. И не спорь со мной.

Она улыбнулась, когда он усадил ее на стул, и хмыкнула, когда он рассыпал щепки, вынутые из корзины.

— Неуклюжий старый медведь.

Он разжег камин, и когда Мэри хотела встать, остановил ее протестующим жестом, быстро пересек столовую и пошел в кухню, где наспех сделал себе бутерброд из вчерашнего ростбифа и налил стакан молока. Он так боялся не застать ее, когда вернется, что раздумал варить кофе.

Вскоре он вошел в гостиную и вздохнул с облегчением, увидев, что она по-прежнему там. Он уселся на диван напротив и с минуту держал бутерброд на весу, глядя на жену.

— Поешь, — сказала Мэри. — Я плохая жена, если позволяю тебе ужинать бутербродом.

— Нет, нет! Я не дам тебе и пальцем пошевелить. Ты только сиди и будь красивой, — Он начал медленно есть, постепенно его отпустило, и он уже полулежал на диване. Внезапная мысль заставила его резко выпрямиться. — Когда я вошел, я слышал крики.

— Крики?

— Ну конечно. Ты как будто звала меня.

— Должно быть, у Аллизонов работало радио. Их дети ловят самые ужасные передачи, и им даже в голову не приходит убавить звук. Наверно, у них вся семья туговата на ухо.

— Да, наверно. Но я так жутко перепугался. — Он опять расслабился и застыл, глядя на жену.

У Мэри были необычайно притягательные глаза — темные и полные истомы, она медленно перевела глаза на мужа, и он почувствовал сладостное покалывание. Какой он был болван, что уехал от нее! Она такая молоденькая и такая прелестная… Он недоумевал, что она в нем, старом дураке, нашла. Впрочем, разница между ними составляла всего десять лет, а он так много времени проводил на свежем воздухе, в экспедициях, что ему нельзя было дать больше тридцати одного — тридцати двух. И все же когда он сидел вот так, вглядываясь в ее прелестное лицо, в нежную округлость тела, отблески огня на черных волосах и чувствовал на себе ее ласкающий взор, он не мог до конца понять, почему она вообще его полюбила; Мэри, которая могла выбрать любого из пятидесяти кавалеров — сам Томми Уилльямс за ней ухаживал… Что она нашла в нем — коренастом, неуклюжем, топором рубленном? Вдруг ему стало страшно, что в один прекрасный день ей надоест его молчаливость, его вечная скрытность, его долгие отлучки…

— Мэри?

— Да, Джим?

— Мэри, ты меня хоть чуточку любишь?

— Гораздо больше, чем чуточку, Джим Лоури.

— Мэри. Да?

— Ведь Томми однажды делал тебе предложение? Она недовольно поморщилась.

— Стоит ли говорить о мужчине, у которого был роман со студенткой и который тем не менее мог предложить мне выйти за него замуж… Джим, не надо ворошить старое, я думала, мы с этим давно покончили.

— А ты взяла и вышла за меня.

— Ты сильный и энергичный, в тебе сочетается все то, чего желает женщина, Джим. Женщины замечают в мужчине красоту только тогда, когда замечают силу; Джим, если женщина влюбляется в мужчину только потому, что он красавчик, в ней есть какой-то изъян.

— Спасибо, Мэри.

— А сейчас, мистер Лоури, вам следует отправиться в постель, иначе вы уснете прямо на диване.

— Ну, еще немножко.

— Нет. — Она встала и потянула его за руки. — У тебя и жар и озноб одновременно, а самое лучшее средство для тебя во время этих приступов постель. Никак не могу взять в толк, что за радость — укатить за тридевять земель, чтобы жариться там на солнце и подцепить какую-нибудь заразу. В постель, мистер Лоури.

Он не сопротивлялся, когда она повела его по лестнице в его комнату, там он поцеловал ее долгим поцелуем и обнял так, что запросто мог переломать ей ребра, и лишь после этого отпустил ее в гостиную.

Когда он раздевался, на душе у него было хорошо и, вешая костюм, он готов был даже запеть что-нибудь, как вдруг обнаружил на воротнике большую дыру. Он внимательно осмотрел костюм. Костюм был весь в дырах, мятый, заскорузлый от засохшей грязи. Что за оказия? Костюм испорчен! Постояв в недоумении, он сунул пиджак и брюки в бельевую корзину, злясь на себя за то, что погубил английскую твидовую пару.

Надевая пижаму, он подумал, какая все-таки прелесть его Мэри. Ни слова по этому поводу не сказала, хотя он походил на настоящее чучело. Умываясь, он рассеянно размышлял о том, как же он умудрился угробить костюм. Он вытерся большим банным полотенцем и уже собирался натянуть пижамную куртку, как с ужасом заметил у самого плеча что-то вроде клейма.

Оно было небольшим и не болело; обуреваемый любопытством, он поднес руки ближе к свету. Эта штука была ярко-красного цвета! Алое клеймо, напоминавшее татуировку. А какая, однако, странная у него форма, словно подушечки на лапе маленькой собачонки: раз, два, три, четыре — четыре крошечных подушечки, как будто маленький зверек наступил сюда лапкой. Но собачки такого размера редкость. Скорее уж кролик…

— Странно, — сказал он себе.

Лоури вернулся в свою комнату и выключил свет. Странно. Он устроился под одеялом и взбил подушку. Клеймо, похожее на отпечаток кроличьей лапки. Как он мог изодрать костюм и заляпать его грязью? Откуда взялся этот отпечаток у него на руке? У него начался приступ озноба, лицо стало дергаться, и он ничего не мог с этим поделать.

Холодная луна, время от времени заслоняемая бегущими облаками, отбрасывала тень от оконной рамы к изножию кровати. Он сбросил с себя одеяло и, досадуя, что забыл открыть окно, поднял раму. Ветер набросил на него ледяную петлю, и он торопливо юркнул обратно под одеяло.

Завтра наступит новый день, и как только выглянет солнышко, ему станет легче, впрочем, во время приступов малярии в животе никогда не бывало такого противного ощущения.

В окно струился голубоватый лунный свет, а ветер, обнаружив щель под дверью, завел заунывную песнь: звук был прерывистым из шепота он постепенно вырастал в явственный стон, затем в громкий крик и, наконец, замирая, со вздохом затихал. Лежавшему в постели Лоури почудилось, что это был живой голос, он повернулся на бок, прижав левое ухо к подушке, а на правое натянул одеяло.