Трефовый интерес - Татьяна Александровна Бочарова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лиза вернулась в дом. Щи успели остыть, но после чая с пирогом есть не хотелось. Она села к столу, задумчиво подперла щеку ладонью. А ведь медсестра права: сейчас она отмоет дом, наведет порядок. А дальше что? Заняться огородничеством? Стоять все лето кверху задом на грядках? Нет, это совсем не ее. Что же тогда? Вокруг одни деревенские, все заняты с утра до ночи. Небось и поговорить будет не с кем. А тут какая-никакая, да работа. Раз существует библиотека, есть и читатели. Лиза сможет помочь им выбрать книги по вкусу, что-то подсказать, объяснить…
Она встала и подошла к комоду, на который вчера поставила Женькину фотографию. Он смотрел на нее и улыбался. В уголках губ залегли тонкие морщинки. Как она любила целовать их, эти губы, такие сладкие, горячие… Лиза смахнула с ресниц слезинку.
– Ну что ты думаешь по этому поводу? – спросила она у Женьки. – Молчишь? Боишься, что не справлюсь? А я справлюсь. Вот увидишь! Из меня выйдет отличный библиотекарь.
Ей показалось, что Женька смотрит как-то по-другому, ободряюще. Он слышал ее! И хотел показать, что верит в ее успех. Лиза вздохнула, уже привычно погладила фотографию, отошла от комода и принялась убирать со стола. Она твердо решила, что сходит к председателю и попросит себе новую должность. Будто в ответ на ее мысли за окном громко прокукарекал петух.
8
…Михайловна смотрела на постояльцев с полубрезгливой жалостью: мать честная, ну и доходяги! У бабы не лицо, а сплошные скулы, обтянутые синеватой, бескровной кожей. Только глаза и светятся, горят, точно у голодной, бездомной кошки. И девчонка жмется к мамке, платьишко короткое, срам, такие в деревне не носят. Коленки торчат расцарапанные. Ножки, как прутики. Шейка, точно у цыпленка, коснись – и переломится.
– Ну что зыришь, Антонина? Веди гостей в дом. – Председатель хмуро оглядел пустой двор и взялся за ручку одинокого чемодана, стоящего у крыльца. – Давай, давай. – Видя, что Михайловна колеблется, он слегка подтолкнул ее в бок.
Та ожила и что-то бормоча себе под нос, засеменила в горницу. Позади, стуча по полу костылями, тяжело прыгал на единственной ноге председатель. За ним, почти неслышно, плелись мать и дочь. Михайловна привела их в чистенькую, светлую спаленку.
– Вот, что ли. Располагайтесь. – Она кивнула на кровать.
Женщина тихо проговорила:
– Спасибо. – И осталась стоять у порога.
Девчонка по-прежнему жалась к ее боку и молчала. В глазах у нее стояли слезы.
– Ну, я пошел. – Председатель бухнул чемодан на чисто вымытый дощатый пол. – Смотри, Тонь, жильцов не обижай. Узнаю что, накажу.
Он повернулся и так же грузно запрыгал по скрипучим половицам обратно к дверям.
– Фронтовик? – спросила глазастая, дождавшись, пока затихнут его шаги.
– Фронтовик, – подтвердила Михайловна. – Теперь уж бывший. Отвоевался, сокол. Ну а вы откель будете?
– Из Ленинграда, – едва шевеля губами, ответила женщина.
– Блокадники небось. – Михайловна с гордостью выговорила сложное слово.
– Да, – прошелестела гостья.
– Голодали небось.
– Да.
– Ну, господь с тобой, – смягчилась Михайловна. – Откормим вас. Картохи в подполе осталось немного. Огурчики соленые есть. Мяса-то мало, почитай все отобрали для фронта. Зато гречу не тронули. И пшеницы малек я припрятала. Зорька молока дает, будешь девку свою отпаивать. Глядишь, и тело нагуляет. Как звать-то вас?
– Меня Ольга. Ее Светлана. – Глазастая обняла дочку.
– Имена хорошие. – Михайловна одобрительно покивала. – Ну, вы располагайтесь, мешать не стану. Воды, если нужно, в бочке возьмите. Стряпать сама можешь, продукты я тебе выдам. А так, коли чего – спрашивай, подмогну.
– Спасибо, – тихо сказала Ольга.
Михайловна ушла, с трудом переставляя распухшие ноги в огромных, не по размеру, валенках. Ольга еще немного постояла у порога, затем прошла в комнату и без сил опустилась на кровать. Светка примостилась рядом, нахохлившись, как испуганный воробышек.
– Мам, а мы что, теперь будем тут жить?
– Да, милая.
Света сморщила курносый носик.
– Мам! Я не хочу-у…
Из ее глаз закапали крупные, прозрачные слезинки. Ольга погладила дочь по белокурой головке.
– Ну чего ты, дурочка? Что плачешь? Мы будем кушать досыта, гулять на свежем воздухе. Тут нет бомбежек, а в доме есть печка. Станет холодно, сможем ее топить.
– Н-не хочу здесь. Х-хочу домой. В нашу квартиру. И чтобы папа… был с нами.
При слове «папа» Ольгу как ножом по сердцу резануло.
– Ты же знаешь, Света, папы нет. Он на фронте, бьет фашистов, чтобы они скорее сдохли и мы могли вернуться в свой город.
Света молчала. Глаза ее были красными, но плакать она перестала, лишь тихонько шмыгала носом.
– Мам!
– Что, детка?
– А когда папа побьет фашистов, он сразу приедет и заберет нас отсюда домой?
– Конечно, милая. Сразу приедет. – Ольга не смогла подавить тяжелый вздох.
Три месяца, как от Виктора нет ни одного письма. Ольга пишет чуть не каждый день, а в ответ тишина. Она ждет похоронку. Ей даже ночью снится, как почтальон приносит конверт с вестью о том, что мужа больше нет, пал смертью храбрых на полях сражения. Во сне Ольга рыдает, заламывая руки, а в реальной жизни молчит. Внутри все окаменело. Даже мучительный голод терзает не так, как вначале, осенью и зимой. Ольга через силу разговаривает, улыбается дочке, пытается что-то делать по дому. Растопить буржуйку старыми журналами и обломками деревянных стульев. Сварить из пайки хлеба похлебку, добавив в нее щепотку муки. Подмести пол, засыпанный щепками. Заплести Свете косичку. Нехитрые дела, а вот нет на них никаких сил. Кажется, ее саму запечатали в конверт, и летит она по городам и весям, от одного почтового пункта до другого, рот склеен, руки склеены, веки склеены, не расклеишь…
Ольга почувствовала холод и очнулась. Привычно тронула Светку за нос – ледяной. Тотчас из соседней горницы раздался скрипучий голос Михайловны:
– Щас затоплю, станет тепло.
«Будто мысли читает», – с удивлением подумала Ольга.
– Вставай, – сказала она Светке. – Нужно переодеться. Достань из чемодана штаны, фуфайку и теплые носки.
– Не хочу штаны, – заканючила Светка. – Не люблю! Я в них, как мальчишка. Я лучше в платье.
– Свет, тут тебе не Ленинград. Это там девочки ходят в коротких юбочках. А здесь деревня. Над тобой смеяться станут.
– Не станут, – отмахнулась Светка и насупила белесые бровки.
Ольга невольно улыбнулась. Как похожа дочка на Виктора! Такая же светловолосая, курносая, упрямая до жути. Ольга сама с густыми, роскошными каштановыми волосами, каре-зелеными глазами и тонким, породистым носом с едва заметной горбинкой. По бабушкиной линии все у них дворянского происхождения. Прабабка Ольги аж в Смольном училась. Прадед был царским офицером. Отсюда и Ольгина внешность, тонкая кость, изящные холеные руки с длинными, худыми пальцами. Виктор в шутку любил называть ее «моя барыня». Ольга не обижалась. Как-то так получилось, что у нее с простым крестьянским парнем было полное счастье и взаимопонимание. Ольга играла на рояле, Витя на гармошке. Она читала Тютчева и Блока, он – Хлебникова и Маяковского. Она пела романсы, он – «Марсельезу». И каждому было интересно послушать другого. А Светка – та просто обожала отца. Когда шли на демонстрацию – он непременно нес ее на плечах, и она точно парила над улицами, бульварами и площадями – щеки розовые, в косичках алые ленточки, в руках – красный флажок.
– Мам! Смотри! Я выше все-ех!!.
– Ладно. – Ольга поправила выбившуюся из пучка темную прядь. – Как хочешь. Ходи в платье, только хоть кофточку накинь. Пока еще печка растопится.
– Кофточку накину, – милостиво согласилась Светка и открыла чемодан.
Они вместе принялись разбирать вещи, – то немногое, что успела Ольга сложить, когда узнала, что завтра их эвакуируют. Светка
