Мышиное счастье - Станислав Родионов

В кухоньке вроде бы всё было: шкаф-пенал, столик, полки, плита… Даже люстра. И всё же кухонька выглядела захудалой. Мебель была собрана из разных гарнитуров. Пенал облупился. Старомодная чёрная плита от времени как-то заиндевела. На давно не крашенных стенах желтели пятна и пятнышки. Люстра, похожая на старинный бубен, светила тускло и масленисто.

Та женщина, которая была на приёме у директора хлебозавода, стояла возле окна. Пепельные волосы, бледное лицо и линялый халат сливались в одну затушёванную серым фигуру. Может быть, только глаза выделялись непокорной силой.

На столе лежала тугая пачка зелёного лука. Свежие огурцы были насыпаны, как просыпаны. Серая крупная соль поблёскивала в большой деревянной чашке. Буханка ржаного хлеба, нетронутая и нерезаная, забыто покоилась в стороне. А в центре стола гордо стояла бутылка водки, как церковь посреди изб.

Башаев, с красным отяжелевшим лицом, бессмысленно спросил:

— Тебе налить?

— Ещё чего… И сам бы не пил.

— А почему?

— До хорошего не доведёт.

— Кто спешит к бутылке, тот спешит к могилке, — ухмыльнулся Башаев.

— Вот именно.

— С водочкой дружить — за решётку угодить.

Он залпом выпил полстакана и хрустнул огурцом так, словно раскусил грецкий орех. Лук жевал уже медленно, вроде бы прислушиваясь к его горькому вкусу.

— Тучи собираются на горизонте, — туманно сообщил он.

— Что?

— К следователю меня таскали.

— За что?

— За дурь мою.

Новую порцию водки налил он рывком и выпил махом, остервенело. Огурец средней величины полетел в рот и тоже хрустел там звонко и пусто.

— Ну и чем кончилось? — вяло спросила она.

— Отпустил, доказательств у него ни хрена нету.

— Доказательств-то… насчёт чего?

— А это не твоего ума дело.

— Тогда к чему затеваешь разговор? — спросила она так, что можно было и не отвечать.

Башаев и не ответил. Его лицо, и прежде красное, теперь прямо-таки набухло кровью, доказывая, что эта бутылка сегодня не первая. Волосы, курчавые и крепкие, влажно обмякли. И без того маленькие глаза вовсе пропали, как провалились в череп.

— Значит, пьёшь с радости? — усмехнулась она.

— На свои пью.

— Мог бы пить в другом месте.

— А у меня вопросик есть…

Он взял бутылку и глянул на свет — сколько там осталось? То ли в стекле была синева, то ли водка какой-то особой чистоты, но жидкость показалась голубоватой. Башаев вылил её в стакан и выцедил с неожиданной гримасой.

— Всё, отстрелялся.

— Вопросик-то какой? — заинтересовалась женщина.

— Тебя видели на хлебозаводе…

— Ну и что?

— Зачем приходила?

— А ты мне кто, чтобы допрашивать?

— Вынюхивала?

— Выпил? И прощай…

Оказывается, глаза у Башаева не исчезли бесследно — от злости они появились вновь и смотрели на женщину с тем голубоватым огнём, которым светилась выпитая водка.

— Мужу яму роешь?

— Не твоё дело…

— Смотри не попади в эту яму вместе с ним.

— Уходи!

— Я-то уйду, а ты спи-спи да и проснись.

— Что-что?

— Проснись глянуть, не тянется ли к твоему горлу костлявая ручонка…

И Башаев расхохотался смехом, на который всё в кухоньке отозвалось звоном и дребезжанием.

— А ну пошёл прочь! — крикнула женщина.

Он поднялся неожиданно легко, пробежал и тут же хлопнул дверью в передней. Женщина исступлённо схватила пустую бутылку и запустила вслед. Бутылка ударилась о косяк и разлетелась на крупные голубоватые осколки.

Принято говорить о силе слов, которые способны убить и способны воскресить. А цифры? Они могут хлестнуть по нервам не хуже слов. Ну хотя бы эти…

Если каждая наша семья выбросит в день сто граммов хлеба — по кусочку, значит, — то для получения этого всего выброшенного хлеба нужно распахать, миллион триста тысяч гектаров земли.

После директорского кабинета Рябинин бродил по коридорам административного этажа, раздумывая, что же делать дальше…

Вроде бы всё ясно и осталось только решить, есть ли в действиях Юрия Никифоровича и Башаева состав преступления. Если они выбросили только одну машину хлеба. А если не одну? Наверняка не одну — сами признаю́тся. Тогда нужно их считать, эти выброшенные машины; тогда он вышел на след тяжкого преступления. Да ещё какой-то вредитель.

Рябинин усмехнулся — показать бы это следствие в кино. Ни убийцы, ни оружия, ни трупа, ни погони… Вместо них буханки хлеба, тесто, агрегаты; а потом будут экспертизы, ревизии, бухгалтерские документы… И смотреть бы не стали, ибо зритель приучен к однозначному преступнику, страшному и противному, как семь смертных грехов.

Преступников делил он на три вида.

Первые, самые многочисленные, были глубоко аморальными личностями, которые долго шли к естественному концу — нарушению закона, — преступники в истинном понятии этого слова.

Вторые, как бы случайные преступники, встречались значительно реже: неосторожность, мимолётная вспышка гнева, наезды, превышение необходимой обороны…

И совсем уж редко вступали в противоречие с законом те незаурядные личности, которые не нарушали мораль, а не укладывались в её рамки — может быть, два-три дела он провёл за все годы работы.

Рябинин и раньше знал об уязвимости своей самодельной классификации, но теперь вдруг обнаружил, что тот преступник, который жёг и выбрасывал хлеб, не ложится ни в один из её видов. Правда, водитель Башаев был человеком аморальным, но ведь не он же главный преступник.

Рябинин остановился у двери с табличкой «технолог» — надо допросить её и механика…

Она испугалась, будто следователь пришёл её арестовать. Глаза смотрели с молчаливым упрёком, колобковые щёки задрожали, а руки начали суетиться по столу, по разложенным бумагам. Увидев бланк протокола допроса, она почти вскрикнула:

— А при чём тут я?

— Всех буду допрашивать…

— Господи…

После анкетных вопросов она вроде бы успокоилась. Видимо, успокаивал и уютный кабинетик, какими кажутся все маленькие комнаты, да ещё горячие батареи, да скраденный гул агрегатов, да хлебный запах, пропитавший тут вроде бы каждую стенку… И Рябинин разомлел. Или на этом заводе всё успокаивает и всё убаюкивает?

— Анна Евгеньевна, что вы скажете о том вредителе?

— Ничего не скажу, — мгновенно ответила она.

— Почему? Не хотите?

— Да не видела я никакого вредителя.

— А механик вот говорит…

— Вот пусть и скажет, где он его видел.

— Но ведь он приводит факты.

— На каждом большом предприятии такие факты случаются.

— Значит, во вредительство вы не верите…

Рябинин записал в протокол. Она по-заячьи скосила глаза на жидкие строчки.

— Анна Евгеньевна, а хлеб часто горит?

— Бывает, — нехотя выдавила она.

— Сколько вы знаете случаев?

— Я не считала.

— В каких документах это отражается?

— Не знаю.

Их разделял лишь стол, но ему казалось, что они стоят на разных льдинах и полынья меж ними всё растёт и растёт. Он понимал эту округлую женщину — сор из избы. Технолог, ответственное лицо, свой завод, ей работать с людьми… Взять да и выложить следователю — и про этих людей, и про завод, и про начальство, и в конечном счёте про себя? Нужно мужество. Ну, хотя бы сила характера. Он её понимал. Вот только кто его поймёт?

— Странно… Вы же, как технолог, отвечаете за качество хлеба.

— Да, за негорелый.

— А за горелый?

— Кто жжёт, тот пусть и отвечает.

— А кто жжёт?

— Знаете же, кто. Механизмы.

— Вы так говорите, будто вас это совершенно не касается.

— За механизмы отвечает механик.

— А вы, значит, ни при чём? — разозлился Рябинин.

Она поправила волосы, бросила руки на колени и глянула на следователя; словно его тут не было, а вот влетел через форточку, как Карлсон с крыши. Они тихо смотрели друг на друга: она изумлённо, он — зло. Но злость ему не помощница.

— Анна Евгеньевна, когда горел хлеб, директор был на заводе?

— Все были на заводе…

— Кроме механика, разумеется?

— И механик был.

— Ну, а почему всё-таки горелый хлеб не перерабатывали?

— Нет у нас для этого возможностей, дефицит рабочих…

Рябинин писал протокол так, словно ему что-то мешало. Он вскидывал голову и смотрел на технолога — что она утаила? Чего он не понял? Отдалённое беспокойство, такое отдалённое, что он никак не мог высветить его в своём сознании, пришло внезапно, и он уж знал — надолго. Что-то она сказала очень важное…

— Говорила я Юре, что беды не миновать, — вздохнула она, словно забыв про следователя.

— Какому Юре?

— Директору.

— Юре?

— Ох, извините… Он мой муж.

Есть такое изречение, которое стало чуть не пословицей: «Понять — значит простить». Оно не для следователя. Понять — да, но простить…