Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность - Эдит Клюс

цивилизации: этот переход отмечен на символической карте, где выделены полюса: восточный (в первую очередь Восточная Европа, символизирующая варварство) и западный (в первую очередь Западная Европа, символизирующая цивилизацию) [Wolff 1994: 4]. В XIX веке даже славянофилы, самые русскоцентричные из русских мыслителей, определяли себя в терминах Европы. Даже сопротивляясь европейским понятиям просвещения и капиталистической индустриализации, они перенимали и приспосабливали под себя и к своим целям западное образование, искусство, технологии и внешние атрибуты западной материальной культуры.

В последние годы царского режима Восток и Азия начали занимать все более заметное место в российском интеллектуальном дискурсе. В отличие от русской культуры середины XIX века, отождествлявшей Россию с Западом и Европой, в конце XIX и в XX веке все больше внимания уделяется изучению положительных сторон азиатского наследия России. Чаадаев, хоть и считал китайскую цивилизацию великой, а японский народ – эффективным, жизнедеятельным, «цивилизованным иначе, чем в Европе», полагал, что только Европа в состоянии предложить истинный путь в будущее благодаря своему христианскому наследию; все остальное – «нелепые отступления от божеских и человеческих истин» [Чаадаев 1991: 169]. До подъема Японии в конце XIX века интерес России к азиатским культурам, как правило, удовлетворялся с помощью западных источников. Например, Л. Н. Толстой в свое время увлекся Китаем, конфуцианством и буддизмом в основном благодаря европейским книгам об Азии [Bodde 1950: 13–26]. По случаю победы генерала Скобелева в Туркестане в январе 1881 года Ф. М. Достоевский пишет в «Дневнике писателя»: «…вообще вся наша русская Азия, включая и Сибирь, для России все еще как будто существуют в виде какого-то привеска, которым как бы вовсе даже и не хочет европейская наша Россия интересоваться» [Достоевский 1984, 27: 32]. Напротив, настаивает Достоевский, место России – несомненно в Азии, «потому что русский не только европеец, но и азиат. Мало того: в Азии, может быть, еще больше наших надежд, чем в Европе. Мало того: в грядущих судьбах наших, может быть, Азия-то и есть наш главный исход!» [Там же: 33].

В 1890-е годы евроцентричный философ и поэт В. С. Соловьев опасался Азии, видя в ней источник варварского «панмонголизма». В стихотворениях «Ex Oriente Lux» (1890) и «Панмонголизм» (1894) он предрекал апокалиптический конец российско-европейской цивилизации[17]: подобно тому, как азиатские басурманы уничтожили Константинополь в 1453 году, так и панмонголизм захватит Россию. Соловьев возвращается к этой мысли в своей последней работе «Три разговора. Краткая повесть об Антихристе» (1900). Он считал азиатские орды знаком Антихриста и Апокалипсиса и заявлял, что панмонголизм как наднациональное движение вызовет много войн в следующем столетии [Соловьев 1994: 459]. Так, еще задолго до Русско-японской войны Соловьев говорил о Японии как о военном агрессоре, с силой которого неминуемо придется считаться [Соловьев 1994: 462]. Положительные упоминания об Азии и о полезности для России связей с Азией, как ни парадоксально, появляются у него после поражения России в войне 1904–1905 годов[18].

В конце Первой мировой войны и в первые годы после большевистской революции 1917 года в русской литературе и искусстве развернулись оживленные дискуссии о восточно-западных терминах русской идентичности; их следы можно разглядеть, например, в романах Андрея Белого и в раннем «шаманском искусстве» В. Кандинского. «Скифское» движение во главе с такими крупными писателями, как А. Блок и Е. Замятин, приветствовало «азиатское подсознание» России. Россия, с этой точки зрения, – страна частично европейская и частично азиатская. Приравнивая Азию к культуре древних скифов – степных кочевников, Блок и Замятин воспринимали «Азию» как пространство беспрепятственной, анархической свободы [Блок 1960: 360–362; Замятин 2014: 21–33]. По их мнению, русских отличал гораздо более широкий, чем у европейцев, взгляд на мир и безграничный простор для творческой фантазии, который, как они надеялись, мог поставить под угрозу индивидуалистический, погрязший в самолюбовании Запад. Тем не менее негативное отношение к азиатским корням русского национального характера никуда не исчезало. В первые месяцы после революции 1917 года М. Горький, один из самых известных революционных писателей, выражал глубокое сомнение в том, что он называл «азиатскими» чертами русского характера, проявление которых он усмотрел в «крайностях» революции. В «Несвоевременных мыслях», очерке, написанном для независимой социалистической газеты «Новая жизнь», Горький именовал русских «анархистами по натуре», «жестоким зверьем», в жилах которых «течет темная и злая рабья кровь – ядовитое наследие татарского и крепостного ига» [Горький 2018: 179]. Повторяя привычные штампы, он писал, что Россия основана на «азиатской косности» и «восточном пассивизме», что русские слишком долго жили «древней азиатской хитростью», которую невозможно покорить «спокойной, железной силой организованного разума» [Горький 2018: 198–199]. Чтобы переломить свою темную, тягостную историю, настаивал Горький, русские «…должны пережить мучительное и суровое возмездие за грехи прошлого – за нашу азиатскую косность, за эту пассивность, с которой мы терпели насилия над нами» со стороны «полицейско-чиновничьего строя» [Горький 2018: 179].

В 1920–30-х годах в эмигрантских кругах продолжилась дискуссия об самоидентичности русских и России в контексте ее отношений с Азией и Европой. Евразийцы во главе с филологом Н. Трубецким, философом Л. Карсавиным и экономистом П. Савицким стали первыми после Блока и Замятина общественными деятелями, «разрубившими гордиев узел шизофренического положения России между Европой и Азией» [Spiridon 2006: 379]. Они представляли Россию как связующее звено между Европой, под которой подразумевались колонизаторы, и Азией, которая символизировала колонизированные народы мира. В силу своего срединного положения между двумя континентами и двумя экономическими сферами, после Первой мировой войны, когда колонизированные неевропейцы впервые получили голос на международной арене, Россия должна была бы стать естественным лидером. На смену Российской империи, по мнению Трубецкого, пришло бы евразийское государство – свободное от имперской русскоцентричной идеологии и построенное на новой основе мультикультурного управления [Bassin 1991a; Bassin 1991b; Bassin 1999; Riasanovsky 1967; Boess 1961; Хоружий 1994].

Евразийские споры с новой силой вспыхнули среди советских диссидентов-шестидесятников и особенно углубились в 1990-х годах. А. Солженицын, сперва в романе «Раковый корпус» (1968) [Солженицын 1991], а затем в самиздатском сборнике статей «Из-под глыб» (1974) [Солженицын 1975] возродил к жизни идею славянского содружества, охватившего Европу и Азию. В своем неоднозначном трактате эпохи гласности «Как нам обустроить Россию?» Солженицын развил свою идею восточнославянского мира, охватывающего и некоторые части Центральной Азии, в частности Казахстан [Солженицын 1990][19]. Такие идеологи неонационализма, как Л. Гумилев (1912–1992), а в постсоветский период А. Дугин, формулировали идею евразийства как отчетливо русскоцентричную.

В 1990-е годы воображаемая Азия снова возникает в кинофильмах, литературных произведениях и критике. Среди первых можно назвать фильм Н. Михалкова и Р. Ибрагимбекова «Урга – территория