Ярослав Мудрый - Павло Загребельный

Но Сивоок забыл о своем невольном страхе, и о своей несвободе, и о зловещем скрипе ворот, и о необычности двора, забыл, увидев, как полетело им навстречу что-то совершенно невиданное, как рассыпало звонкий смех, запрыгало, захлопало в ладошки, закричало:

— Тятя, тятя!

Бежало прямо к Ситнику, нацеливалось в его раскрытые объятия тоненькое, длинноногое, в белой льняной рубашечке, с длинными, ослепительно сверкающими волосами, с глазами большими и такими голубыми, что сам дед Родим не подобрал бы под них краску.

— Видишь, приехал твой отец, доченька, — с неожиданной для него мягкостью заворковал Ситник, от удовольствия истекая потом и обнимая удивительное создание, впервые увиденное Сивооком, — да еще и привез тебе. Вот погляди.

Он дернул Сивоока, и тот не стал упираться, послушно вышел наперед и очутился лицом к лицу с этим чудом. И так они смотрели друг на друга, а Ситник самодовольно улыбался, а потом, крикнув что-то на своего несчастного забитого Тюху, побрел к одному из строений, оставив детей посреди двора.

— Ты кто? — хриплым голосом спросил Сивоок, первым придя в себя по праву старшего (он был на целую голову выше девочки).

— Величка, — прозвенело в ответ. — А ты?

Он немного подумал, прилично ли так вот сразу открываться перед этой Величкой, но не удержался и сказал:

— Сивоок.

— Почему так называешься? — полюбопытствовала Величка.

— Не знаю. А ты почему?

— Потому что я девочка, а у девочки должно быть красивое имя.

— А что такое девочка? — спросил Сивоок.

— Как это что? Я… Разве ты не знал?

— Не знал.

— И никогда не видел девочку?

— Не видел.

— А кого же ты видел?

— Деда Родима. Да купцов. Да еще Ситника.

— Ситник — это мой отец.

— А мне все равно.

— Мой отец лучше всех на свете.

— Лучше всех — дед Родим.

Это заинтересовало девочку.

— А где он?

— Нет.

— Так почему же он самый лучший, если его нет?

— Был — его убили.

— Знаешь что? — сказала Величка, наверное, ничего не поняв из мрачной истории Сивоока. — Хочешь, я покажу тебе мак?

— А зачем он мне? — небрежно промолвил Сивоок, хотя ни сном ни духом не ведал, что это такое.

— Отец варит с ним меды, — объяснила девочка, — самые крепкие и самые дорогие. А я люблю, как он цветет. Ты видел, как цветет мак?

— Я все видел, — отважно соврал Сивоок, с трудом удерживаясь от искушения протянуть руку и потрогать волосы Велички: настоящие они, живые или, возможно, сделанные из каких-нибудь заморских нитей, как у некоторых купцов вытканы корзна, сверкающие на солнце и даже в сумерках?

Мак оказался красным, и лепестки у него были тоже словно бы ненастоящие, словно вырезанные из нежной заморской ткани и прицепленные к зеленому стеблю.

— Я знаю лучшие цветы, — сказал Сивоок, — в самой дальней пуще, среди красных боров растет высокий синий цветок. Величиной с тебя.

— А почему боры красные? — спросила девочка.

— Потому что веток там не видно, они где-то далеко-далеко вверху, а видны только стволы, и кора на них от долголетия покраснела.

— А разве может быть цветок такой величины, как я? — снова не поверила девочка.

— Хочешь — я принесу тебе?

— А хочу.

— Ну ладно.

Но пришел Ситник, молча дернул Сивоока за руку и повел за собой.

— Приходи! — крикнула Величка, а он не знал: оглянуться на девочку или вырваться от Ситника и снова побежать к ней.

Ситник привел хлопца в ту запыленную, грязную клетушку, толкнул к покореженной толстой доске, которая должна была служить вместо стола, буркнул:

— Ешь! Тут будешь жить с Тюхой.

Взлохмаченный Тюха, испуганно посматривая, сидел на другом конце стола и хлебал деревянной ложкой какую-то мутную бурду Сивоок мрачно взглянул на Ситника:

— Хочу мяса.

— Вон как! — засмеялся Ситник, сбрасывая с себя веселье, как гадюка старую кожу. — А ну, Тюха, дай ему мяса!

Тюха послушно метнулся к хлопцу, наклонился, чтобы схватить своими цепкими клешнями, но Сивоок юрко увернулся от него, толкнул Ситникова приспешника так, что тот еле устоял на ногах, а сам помчался к двери. Однако Ситник уже знал норов малого и еще быстрее выскочил за дверь, закрыл ее перед самым носом Сивоока, захохотал снаружи:

— Вот тебе мясо! Я еще не так возьмусь за тебя!

Сивоок оглянулся. Одно-единственное окошко, затянутое пленкой пузыря, было таким маленьким, что только руку просунешь. Стоял, тяжело дыша.

— Ну чего ты? — пробормотал Тюха, снова принимаясь за похлебку — Подчиняйся. Нужно.

Хлопец молчал. Только теперь он понял, как попался Ситнику в лапы; пришло первое осознание силы, доставшейся ему в наследство от Родима, но одновременно почувствовал и недостаток силы для того, чтобы бороться с таким, как Ситник.

Он лег спать, не прикоснувшись к еде, а когда на следующий день на рассвете Тюха начал будить его, чтобы приучать к работе по хозяйству, Сивоок так куснул его за мохнатую лапу, что тот взвыл по-волчьи и побежал жаловаться хозяину. Ситник велел не трогать малого. Хорошо знал, что голод и безвыходное положение сделают свое. Сивоок долго лежал в клетушке, потом, когда солнце уже хорошенько поднялось, вышел во двор. Хотелось пить, хотелось есть, а более всего хотелось взлететь на частокол и унестись куда глаза глядят. Набрел на колодец, достал деревянным ведром воды, напился. Еще в момент питья почувствовал, что за спиной у него кто-то стоит. Но не подал виду. Поставил ведро, вытер губы тыльной стороной ладони, как это делал всегда Родим, только после этого оглянулся. Позади него стояла Величка. Такая же, как и вчера. А может, еще лучше и нежнее.

— Ну, где же твой цветок? — спросила она.

Сивоок молчал, исподлобья поглядывая на девочку.

— Или соврал? — допытывалась Величка.

— Есть хочу, — мрачно произнес Сивоок.

— Почему же не наешься?

— Ситник не дает.

— Неправда, мой отец добрый. Он — самый добрый.

— Может, и так. А меня запер в клети и не дал ни хлеба, ни мяса.

— Хочешь, я спрошу у него, почему он так сделал?

— Не хочу. Не нужно.

— А хочешь, я принесу тебе мяса и хлеба?

— Нет.

— Но ты же хочешь есть.

— Ну и что?

— Ну, так я принесу тебе.

— Не нужно.

Величка немного подумала. Никак не могла понять, как это так: хочет есть и не хочет, чтобы ему принесли.

— Ты боишься моего отца? — наконец догадалась девочка.

— Я никого не боюсь.

Она еще подумала. Нелегкая выпала работа для ее маленькой головки. Однако не зря же она была дочерью Ситника, не раз и не два видела, как обменивает отец свои напитки на всякие вещи.

— Знаешь, как мы сделаем, — предложила она. — Я принесу тебе хлеба и мяса, а ты принесешь мне свой цветок. Согласен?

— Цветок не мой, — еще больше помрачнел Сивоок.

— Но ведь ты вчера говорил, что знаешь, где он растет.

— Знаю.

— Вот и принеси.

— Принесу. Сказал — принесу, значит, принесу.

— Подожди меня вон там, за кладовкой, чтобы не видел отец, я скоро приду, — сказала она и, побаиваясь, что, Сивоок снова начнет отказываться, быстро побежала от него.

Так за спиной Ситника возник маленький заговор. Пока тот ждал, что Сивоока сломит голод, Величка подкармливала хлопца, малый лакомился хлебами ее отца — ржаными и просеянными, пробовал его копчения, запивал на диво вкусной водой из колодца и потихоньку присматривался, как выбраться на волю. Одна из рубленых деревянных кладовок стояла совсем вплотную к частоколу, и Сивоок сообразил, что если взобраться на крышу, а оттуда положить на верх частокола доску, то можно бы и попробовать. О том, как он будет добираться на той стороне до земли, не думалось. Полетит — и все. Вниз летать он умел, это не то что вверх.

Ночью, когда Тюха захрапел в своем логове, Сивоок украдкой вышел из клетушки, нашел припасенный еще днем горбыль, потащил его к амбару. Но на крышу с горбылем никак не мог взобраться. Долго мучился, пока не догадался принести из клетушки веревку, и, привязав один ее конец к горбылю, а другой затиснув в зубах, умело начал взбираться на кладовку — ему очень помогла привычка лазить по деревьям, даже когда на стволе не было внизу ни одной веточки или сучка. Потом выудил из тьмы свою перекладину, приладил ее так, как заранее обдумал, и полез к двум остриям, которые были чернее самой ночи. Ухватился за них сразу обеими руками, лишь на миг задержался, изгибая спину и пружиня ноги, легко оттолкнулся и бесстрашно полетел вниз, в притаившуюся черноту, дышавшую на него свободой.

Земля твердо ударила Сивоока, ему до слез больно стало во всем теле, но у него не было времени для того, чтобы стонать и плакать, — скрюченный, с трудом пересиливая боль, покатился он по склону вниз да вниз, а там вскочил на ноги и побежал, лишь чутьем угадывая направление.