В споре со временем - Наталья Решетовская

Я уже чувствую: если в письмах много говорится о литературе, о послевоенных планах - значит, в эти дни на фронте было спокойнее. И из писем я узнаю, что Саня "начинился динамитом" от книги об академике Павлове. Вот бы удивился комбат Солженицын, скажи ему тогда, что полтора десятка лет спустя он будет преподавать в том же здании, по коридорам которого бегал некогда мальчонка-семинарист Ваня Павлов. Солженицыну импонирует единство цели в жизни великого учёного и он делает вывод и для себя, что нужно перестать кидаться на всё интересное - математику, философию, психологию и педагогику, и иностранные языки, и политэкономию. Но пока что, однако, его продолжает интересовать всё. Но, конечно, главное - писательство.

Почти окончен рассказ "В городе М" - по впечатлениям отчасти морозовским (о Броневицком), отчасти уже из наблюдения за освобождёнными маленькими городами. Саня старается заезжать в каждый освобождённый город, даже если он в стороне от его основного маршрута.

Несколько спокойных дней он использует для работы над рассказами. Кое-что получается. Саня собирается их переслать Константину Федину: во-первых, верный ученик Горького, во-вторых, старая симпатия Сани (война помешала узнать его мнение о "Заграничной командировке" и "Речных стрелочниках"), в-третьих, Лида недавно очень ценно написала о его эрудиции и художественном вкусе.

С большим трудом Сане давался рассказ "В городе М". Перед концом какой-то срыв, и всё время тон и образы казались фальшивыми, надуманными, слова - неподходящими.

* * *

Занятия в техникуме начались у меня в середине октября. Жизнь моя оживилась и неожиданно стала интересней, чем в предыдущем учебном году.

За день до начала занятий меня позвал завуч, начал с того, что пропел мне дифирамбы, а кончил тем, что навязал мне математику. После того, как я уверенно вела себя, будучи ассистентом на тригонометрии, директор и завуч решили, что я чудесно знаю математику. Я пришла в свою любимую группу (II курс) и заявила: "Ну, теперь после "органических кислот" переходим к... "прогрессиям".

Мне казалось, что я нашла своё настоящее призвание в преподавании. Мне работалось интересно и легко. И это замечали даже ребята.

Однако Саня начинает настойчиво советовать нам с мамой двигаться в Ростов. Пишет: "Техникум даёт гроши; урожай с огорода можно превратить в деньги, Зина Иванова работает в отделе облоно, иногда от секретарш зависит не меньше, чем от главы учреждения".

Вскоре получаю ещё одно письмо от мужа: "Мы стоим на границах 1941 года,- восторженно пишет он.- На границах войны Отечественной и войны революционной".

В другом письме он писал мне о "войне после войны".

Я знала, что этими своими мыслями он делился не только со мной, но и в переписке с Николаем Виткевичем.

Как разнится всё это с тем, что напишет Солженицын в наши дни. "Август Четырнадцатого", да и "Архипелаг"! Теперь он бранит Рузвельта и Черчилля за то, что они... не начали "войну после войны" против СССР.

* * *

Я настолько почувствовала себя "математичкой", что даже согласилась на один подвернувшийся мне частный урок: "У меня есть новости: получила один урок - должна с одним способным мальчуганом пройти... математику за VIII класс. Первый урок был для меня неожиданный и я пришла в дикий ужас от того, что у меня слишком способный ученик - всё ему подавай поинтересней, да потрудней. Мама считает, что я очень скромное назначила вознаграждение. Zehen rubel в час, но у меня духу едва хватило и на это".

И, конечно, когда мне не хватало собственной математической мудрости, я обращалась за помощью... прямо на фронт: Саня в письмах обучил меня обращению с логарифмической линейкой. Я прекрасно разобралась, но... в Талды-Кургане не было линеек.

А однажды на фронт пришло письмо с, вероятно, единственной в своём роде просьбой - "реши пример, который я решить не могу, директор профессиональный преподаватель математики - решить не может, и вообще никто в Талды-Кургане не способен решить".

Задачу Саня, конечно, решил. Правда, в тот самый день, когда я отослала письмо и возвращалась домой по льду, слякоти, грязи и всё думала об этом злосчастном примере, я и сама сообразила, как он решается.

Что же касается другой, куда более важной просьбы, о присылке мне рассказов, то её выполнить было труднее.

Саня спрашивал, кто же будет всё это переписывать. Он нашёл в батарее только одного подходящего бойца, но ему надо делать своё дело, и после его переписки всё равно приходится многое исправлять. На будущее (на время глубокой, спокойной и обширной работы) ясно: Сане нужен будет помощник-секретарь, не только просто толковый и чувствующий, но привыкший к Саниной манере писать, ставить знаки препинания, логические ударения, паузы и т. д. Саня делает мне комплимент, что ежели, мол, я не была бы такой яркой индивидуальностью, он посадил бы меня за это дело. Но "мешать моему развитию никогда и ни за что" не хочет. Придётся в своё время поискать ещё человека.

Саня не предполагал, что со временем он "усадит" и меня - "толкового человека, привыкшего к его манере писать" - и второго такого, и третьего, и... впрочем, об этом в своём месте.

Разумеется, Саню занимают, когда речь идёт о будущем, и более высокие материи. Особенно, когда он встречается с Кокой. После каждой из таких встреч я получаю подробный отчёт.

В последние дни 1943 года у всех на устах была Тегеранская конференция. Наша печать пользовалась формулировкой в западной манере: "совещание трёх". Естественно, что "изумительная" встреча Сани с Кокой и беседа о послевоенном сотрудничестве и "войне после войны" были окрещены "совещание двух". "Более подробные решения пока не публикуются",- писал Саня, но сообщал о самом важном, о том, что Кока сейчас стал ему бесконечно ближе Кирилла. С Кокой его связала общность содержания и общность будущей практической деятельности "в разрезе партийно-государственном".

Опять непонятный намёк на какие-то неизвестные мне планы...

Естественно, что и литературные мнения Коки стали весомее. Саня читает ему всё только что вышедшее из-под пера: "Лейтенанта", "В городе М", "Письмо No 254". Немножко завидно. Мне присылается далеко не всё. Зато передо мной открываются блестящие перспективы. Мне уготовано место в основной серии романов Солженицына, уготовано с 36-го года. Я буду коренной жительницей Петербурга, а в августе 1917 г. у меня неудачно закончится первый крупный роман и т. д., чего мне знать раньше времени не положено.

Саню тревожит судьба ранее, до войны, им написанного, заготовок его к будущему роману: "Джеммочка! А где мои велосипедные записки? А где план "Русских в авангарде" и несколько первых глав (на больших белых листах) они ведь были у тебя? И этюд к "Чёрному в Красном" - встреча Северцева и Ольховского? Неужели утеряны? Если в Кисловодске, то у кого? (...) А ещё в Ростове у Марии Денисовны мои стихи. Как это всё собрать в одно место?"

Когда я ответила, что тезисы к "Русским в авангарде" у меня, как и тетрадь с тремя рассказами, а некоторые главы оставались в Кисловодске, Саня писал: "Великое тебе спасибо, что ты сохранила мне три основных рассказа - это одно из самых ярких проявлений любви, которого я никогда не забуду. Ведь ты шла пешком и несла это на себе!"

Чем тише на фронте, тем больше в письмах о литературе. Чувствуется, как волнуется Александр в связи с отсылкой его произведений в Москву. Он даже пишет Коке (и сообщает мне об этом), что если Федин убедит его в отсутствии у него литературного таланта, он круто порвёт с литературой ("вырву сердце из груди, растопчу 15 лет своей жизни"), перейдёт на истфак, но свой вклад в ленинизм всё равно сделает.

В другом письме Саня пишет о своих надеждах. Его задача сейчас: получить поддержку от Федина, Лавренёва, Тимофеева и других (нескольких), им подобных: "да, у вас есть литературный талант", "да, написано хорошо", "да, сделано крепко".

А затем, может быть, идеологически объединившись с некоторыми из них ("ибо поддержка им не менее важна, чем нам их поддержка"),- писать, писать и писать! Всё своё будущее творчество он рассматривает как посильный вклад в развитие ленинизма.

* * *

Уехали мы с мамой из Казахстана гораздо позже, чем намеревались. Перед нами выросло совсем неожиданное препятствие - мамина болезнь.

Добираюсь за пропуском до станции Уш-Тобе и узнаю, что придётся ждать здесь 3-4 дня. Но вот, наконец, у меня в руках маленькая беленькая бумажка с красной полоской. Сколько из-за неё было мучений. Сдала заявление на литер. На пропуске дата - действителен до 25 марта. К этому времени уж, конечно, буду дома.

И вдруг заболела мама. Утром была совершенно здорова, а к вечеру 40,1. О поездке и думать нечего. Одно утешение - а если бы это случилось в дороге! Но маме оно не помогает. Температура держится. Подозрение на малярию. Какое счастье, если это действительно малярия. А вдруг я завезла из Уш-Тобе сыпной тиф?.. Так идут дни. Хинин не помогает. Болит сердце.