Жизнь и судьба Михаила Ходорковского - Наталья Точильникова

И гипотеза не выдержала проверки практикой.

«Богатство дает свободу выбора, богатство раскрепощает, — писали они. — Богатство позволяет выбраться из плена обезличенности, иметь то, что отвечает твоим индивидуальным склонностям».

Они действительно разные: «Один из нас, человек-машина, холодный расчетливый, не склонный поддаваться эмоциям, не прибегающий к услугам калькулятора, ориентирующий подчиненных на заключение сделок с максимальной прибылью, искренне полагающий, что прибыль аполитична…»

— Это о Ходорковском? — спрашиваю я у Невзлина.

— Да. Это я про него, — говорит он, и голос его теплеет. «Один из нас в состоянии — черта характера? — дать швейцару ресторана четвертной», — это о Невзлине.

«А второй не даст и рубля, и ему наплевать, если его про себя назовут скрягой… Никогда и алтына нищему не подал, относится к ним с брезгливым презрением: у тебя есть силы стоять с протянутой рукой? Есть. Тогда — Ра-бо-тай!» — это о Ходорковском.

— А характеристики, которые вы даете друг другу в книге? — спрашиваю я Леонида Борисовича. — «Мастер дипломатии» — это Ходорковский?

— Нет, это я.

— А кто любит детективы, кто фантастику?

— Он — фантастику. Я раньше любил детективы, сейчас это не совсем так. Любил, потому что это школа психологизма, понимания мотиваций. Разница между мной и Ходорковским, которая проявилась еще тогда, в том, что я человек гуманитарного склада и считаю, что процессами, происходящими в личной, профессиональной, производственной, любой деятельности, приоритетно управляют психологические мотивации. Хотя он несколько раз менялся на моих глазах, не драматично, но менялся, и менялось мое мнение о нем. Он считал, что рациональные, материальные, карьерные, правильно описанные мотивации имеют приоритет.

Подход к управлению коллективом у нас тоже разный. Он — на базе рациональной модели строит систему управления огромным количеством людей с достаточно высокой эффективностью. Я же способен управлять небольшими группами единомышленников, друзей, партнеров. Тоже с определенной эффективностью.

Это не значит, что одна модель лучше другой. В больших корпорациях или общественных и политических системах присутствуют люди и с таким, и с таким подходом. И существуют паллиативные подходы. Думаю, чтобы быть паллиативным, надо быть слишком талантливым, гиперталантливым, может быть, даже гениальным. Чтобы внутри себя, личностно, не отдавать приоритет той или иной форме взаимодействия, общения с людьми. Таких людей совсем немного, я их почти не встречал. В большинстве своем люди сильные и возглавляющие строят управление либо на рациональном, либо на эмоциональном факторе. Даже если существует паллиатив, сочетание подходов, то все равно есть преимущество того или иного фактора, связанное с личностью управляющего.

Например, Ходорковский всегда декларировал, что ему все равно, какого качества и типа людьми управлять, потому что он знает цели и может выстроить людей в процессе для достижения нужной ему цели. И доказывал это своим трудом. Я же могу работать только с людьми приличными. И строить с ними отношения на базе практически равенства, единства целей, единства интересов и партнерства.

И тоже достигал цели, хотя, может быть, количество ошибок в моей схеме больше. Но я на другую перейти просто не способен. Кстати, годы работы с людьми показали мне, что в этих двух схемах нет большого противоречия, потому что если набирать людей исключительно профессиональных, то есть заточенных выполнять работу наиболее качественно и знающих, что нужно делать, то они чаще всего и люди хорошие. Персоналом я занимался много и кое-какой опыт получил.

О книге и об убеждениях. Это был старт наших убеждений, для нас книга сыграла и такую роль. Для меня. Я не живу внутри Ходорковского и не могу сказать, что эту сложную и развитую личность я понимаю совершенно. Мне необходимо осмыслить и описать, где я нахожусь, что во мне изменилось и так далее. Для меня книга — это некий старт дальнейшего размышления о цели и способе существования в мире. Она имела и имеет для меня большое значение. Например, для меня стало понятно после того, как это все было написано и подытожено, что я назад не хочу, ну никак.

До этого у меня никогда не было никаких эмигрантских настроений, несмотря на национальность. Я даже в период большой волны эмиграции из Советского Союза, из России, из Москвы в 1990-м году как-то это упустил, был занят работой. Но с момента написания книги я начал понимать, что если страна пойдет назад, а это было возможно, и теперь, как мы видим, стало возможно, то я не буду здесь жить, не смогу просто.

— А не было тогда такого ощущения, что Клондайк здесь?

— Наверное, у кого-то было, но мои амбиции не связаны с освоением Клондайков. Мои материальные амбиции заканчивались, когда я переставал считать деньги на жизнь и на образование, на себя и мою семью. И на поддержку родителей. Это не огромные деньги. Качество жизни, дом, машина — это все может быть лимитировано, это для меня не так существенно.

Гораздо существенней мое личное время, на что я его трачу. Можно продавать свое время на физической работе по цене одна секунда — одна копейка. И у тебя времени ни на что не останется. А хотелось бы вкладывать все свободное время на развитие собственной личности.

Двадцать метров площади на мою душу, желательно в хорошем районе, чтобы бандиты вокруг не ходили. С горячей водой и холодильником. И с нормальной машиной, чтоб можно было доехать. С Интернетом, с компьютером, прочей техникой, телевизором, магнитофоном, и без ограничений на книги. Для меня этого достаточно.

Поэтому я не специалист по Клондайкам. Это меня не держало. Держала природная обязательность: сначала я был на службе, потом, по предложению Ходорковского, стал партнером с ним и с другими людьми. У меня возникла система ответственности. Она означала, что постоянно надо что-то делать для общих целей.

Я не был предпринимателем, и деньги не зарабатывал, а де-факто получал, и Клондайк имел ко мне малое отношение. Хотя, возможно, у Ходорковского были другие мысли на эту тему.

Я оставался из ответственности и интереса к процессу, к результату и погруженности в этот результат, и, если хотите, из появившейся веры, что мы можем вместе с другими сыграть историческую роль по превращению России в то, чем она никогда не была — в страну свободную. То есть появился сначала шанс, потом страх, а потом вера.

Я помню эту динамику. Я всегда боялся, что все вернется. Когда я думал о семье, о детях, я никогда не хотел больше одного ребенка, потому что у меня было ощущение, что все может вернуться. По мере работы, жизни это ощущение притуплялось, потому что в Ельцинские времена все больше было уверенности, глупой уверенности, как я теперь понимаю, что это безвозвратно. Что могут быть разные отклонения, что на какое-то время могут прийти к власти коммунисты, но вектор исторического развития задан такой, как во всем цивилизованном мире. И уж теперь мы пойдем в этом направлении.

Сейчас я не очень болею этой болезнью и не слишком озабочен происходящим в России, потому что могу себе позволить списать ее в третьи страны. Но раньше я там жил, это была моя страна. Она была для меня центром мироздания, и для меня было жизненно важно, какой там режим, какая там модель. Сейчас нет.

Я думаю, что вернулось не все.

В июне 2008 года в кафе «Штирлиц» мы отмечали двадцатилетие «Демократического союза». Собрались бывшие члены Координационного совета и несколько рядовых дээсовцев, состоявших в партии в самом начале, до 1991 года.

Стол был очень прилично накрыт человек на двадцать, пили кьянти, произносили тосты.

Я тоже поднялась с бокалом в руке.

— Мы очень многое потеряли из того, что смогли вырвать тогда, — сказала я. — Свободные выборы, независимый суд, правду на телеэкране, свободу объединений и митингов. В стране снова политзаключенные. Оппозиционеров снова разгоняет ОМОН, от свободного телевидения осталось одно «РЕН-ТВ» и два-три издания — от свободной прессы. А столько открытых писем, сколько сейчас, я не подписывала даже в 1988-м. Но не столько политические, сколько экономические последствия революций необратимы. И доказательства на этом столе, — и я обвела глазами докризисные яства и подняла бокал с кьянти. — А значит, наши усилия были не напрасны!

В наше время уже не нужно критиковать и разбирать труды Маркса и Ленина и даже вспоминать о сталинизме, чтобы понять, что прогрессивнее: социализм или капитализм.

В Интернете выложено множество фотографий земли из космоса. Среди них есть одна очень примечательная: Корейский полуостров ночью [18]. На ней две соседних страны с общим языком, общей культурой и общей до 1945 года историей: сияющий огнями капиталистический юг с Сеулом, разлившимся кляксой света, и почти черный социалистический север с сиротливым огоньком Пхеньяна. И не надо больше никаких доказательств. Сразу ясно и где прогресс, и где жизненный уровень, и где будущее. Ясно и доказательно, как вывод математической формулы.