Привычное проклятие - Ольга Голотвина

Кринаш остро, испытующе глянул в бледное лицо гостьи.

— Заболтались мы, пора спать… Я к чему речь веду: надо госпоже отступиться от этой затеи. Место такое, что и без оружия не сунешься, а с оружием тем более. Тамошние хозяева издали чуют железо. И жениха госпожа не выручит, и сама погибнет, Хозяйке Зла на радость… Эй, Дагерта! Проводи гостью в комнату. Да и я пойду спать, пожалуй. Денек хлопотный выдался.

Деревянные ступени заскрипели под хозяйскими шагами.

Ульфейя не пошевелилась, словно не заметила ухода Кринаша. Ее глаза не отрывались от багровых углей очага.

С железом нельзя идти на поиски любимого. А с огнем?

Кринаш проснулся, словно от толчка. Тихо. Темно. Только полоска лунного света скользит между ставнями. В углу, в дубовой люльке тихо спит маленькая Дагвенчи. Еще недавно это место занимал Нурнаш, но теперь он торжественно выселен из родительской спальни: большой уже! Как тогда гордился сынишка и как переживала Дагерта: а вдруг ее кровиночке дурной сон приснится? Кто успокоит и утешит, если мамы рядом нет?

Сыну четвертый год. Дочурке скоро годик. Есть о ком думать заботливому отцу. Так почему в голове неотвязно кружится мысль о чужом ребенке? О девочке, которую Кринаш никогда в жизни не видел и не увидит?

О девочке, которой суждено вырасти Отребьем.

А что может сделать Кринаш? Ах, жалко девочку? Всех не пережалеешь! Его-то самого много жалели?

Дыхание лежащей рядом Дагерты чуть изменилось. Не спит. Муж проснулся, и она проснулась. Почувствовала.

Хорошая у него жена. Повезло.

— Ты госпожу сама в спальню проводила или Недотепку послала? — спросил Кринаш.

— Сама, — ответила Дагерта, словно продолжая начатый с вечера разговор. — И приглядела, чтоб улеглась. Даже горшок углей насыпала, постель согреть, а то она жаловалась, что ноги зябнут.

Кринаш рывком сел на постели.

— Угли, да? Ну-ка, жена, сходи глянь, все ли там в порядке! — Чуть помолчав, добавил: — Как бы госпожа нам пожару не учинила!

Требование было странным, но Дагерта и бровью не повела. Молча встала, набросила поверх рубахи длинный платок с кистями и вышла за порог. А Кринаш, словно зная, с какой вестью вернется жена, принялся одеваться.

Он уже натягивал сапоги, когда в дверях появилась взволнованная Дагерта:

— Ее нет…

— А горшок с углями? — глухо спросил Кринаш, сдергивая с подколенных ремней железные пряжки.

— Нету…

Кринаш завязал ремни узлом и, не сказав жене ни слова, вышел из комнаты.

Безобразие! Калитка распахнута настежь! А Молчун, зараза, дрыхнет под навесом у поленницы!

Хозяин пинком разбудил нерадивого сторожа. Молчун вскочил, ошалело заозирался — и рухнул на колени, поняв, как серьезно провинился.

Раньше двор оставался без охраны: засовы на воротах и калитке снаружи не откроешь, а изнутри ночью в лес выйти — такие дурни на постоялый двор не забредают!

Но с прошлой зимы Кринаш все чаще приказывал рабам нести караул во дворе. У него, мол, на душе неспокойно, так пусть полночи один по двору побродит, полночи — другой. И хотя Молчуна и Верзилу не радовала необходимость после полного трудов дня зевать и глазеть на звезды, ни один из них не считал хозяйский приказ блажью. И не потому, что Кринаш, как правило, на следующий день позволял им немного вздремнуть. Нет, рабы поняли: у их господина звериное чутье на опасность.

Чего стоил хотя бы случай, когда прибывший с мирными путниками сообщник разбойников ночью пытался отворить ворота своим дружкам из шайки Хвата. Или повторная — через две ночи — попыткаразбойников проникнуть на постоялый двор, забросив на частокол привязанные к веревкам крючья.

Ну, разбойники-то ладно, они получили по ушам и окончательно усвоили: Кринаша злить — что медведя в берлоге ногами пинать. А вот неведомая Подгорная Тварь, летучая такая, вроде пузыря со щупальцами, что спустилась с ночного неба на двор — ох, и вспоминать не хочется! Еле прогнали ее факелами.

И вот теперь — калитка открыта. Забегай или заползай любая хищная дрянь!

Не поднимая глаз, провинившийся раб ожидал вспышки хозяйского гнева.

Но Кринашу было не до него. Он окинул взглядом двор. Подошел к ивовому плетню вокруг огородика. Одним движением вырвал из земли угловой кол, не обращая внимания на то, что рухнула им же сплетенная ограда. Взвесил кол на руке — тяжелый, острый!

— Хоть меч возьми! — простонала с крыльца Дагерта. Платок упал с ее плеч, и высокая костлявая фигура в длинной белой рубахе походила в темноте на привидение.

— Нельзя, — отозвался Кринаш, — они железо чуют… Ступай в дом, а то холодно.

Дагерта не двинулась с места.

— Иди в дом! — строже сказал муж. — Грудь застудишь, а тебе маленькую кормить.

Женщина поспешно подобрала шаль, набросила на плечи, но с крыльца не ушла. Так и не отвела взгляда от мужа, который направился к калитке. Проходя мимо Молчуна, все еще стоящего на коленях, хозяин задержался, обернулся к дому:

— Собаку надо завести, вот что! Давно бы нам, жена, догадаться! А то и двух, позлее да горластее. Вернусь — решим… А ты, лежебока, закрой за мной калитку на засов.

Было темно, однако древесные кроны над головой Ульфейи не казались сплошным черным пологом. Они походили на грузные, набухшие тучи. Какая гроза обрушится из них, какие молнии ударят?

Женщина вспомнила, как однажды гроза застала их с Хашуэри вдали от замка. Она испугалась тогда, закричала. Казалось, молнии прицельно бьют именно в нее. Хашуэри засмеялся и сказал: «Ах ты, птичье сердечко!» Прижал ее к груди, закутал в плащ с головой — и сразу страх прошел. Пусть плащ был плохой защитой от тугих струй ливня, пусть гром грохотал над самой головой — Ульфейя была в самом безопасном месте на свете!

Сейчас Оберег уверенно вел ее к Хашуэри. Любимый ждет где-то за черным лесом. Он засмеется, скажет: «Ах ты, птичье сердечко!» И все будет хорошо, и беда отступит…

Горшок с углями, закутанный в плащ, не жег руки, а грел, словно она несла ребенка. Маленькую девочку, которой так нужен отец…

Ульфейя двигалась не задумываясь: ныряла под нависшие ветви, перелезала через упавшие стволы, раздвигала тяжелую сырую листву. Серый камень гнал ее сквозь чащобу, властно указывал путь в сплетении стволов, коряг, зарослей папоротника, густых кустов. Оберег пульсировал на груди в одном ритме с сердцем, и барышня, которая ни разу в жизни не была ночью в лесу, шла со сноровкой разбойника или лесовика. Даже горшок с углями не заставлял ее идти медленнее.

Внезапно женщина остановилась… прислушалась… прижалась к стволу кряжистого граба, едва не рассыпав угли.