На долгую память - Иван Лепин

7

Я понимал Захара Николаевича: нельзя быть в родных краях и не навестить сестру, брата, проживавших в двадцати километрах от Октябрьского. К тому же, сказала Пелагея Николаевна, Варвара очень больна, не встает. А брат, Герасим Николаевич, сказала, ничего, бегает, несмотря на свои семьдесят четыре года. «Куркуль был — куркулем и остался», — добавила.

Путь наш лежал через поселок Уральск. За ним — башкирская деревня Байрамгулово. Старинная (деревья возле домов — в два обхвата), она протянулась одной улочкой вдоль угора километра на три.

Посреди деревни Володя неожиданно свернул к небольшой избенке, стоявшей на высоких столбиках.

— Будем пить кумыс, — вдруг объявил он.

И тут я только заметил табличку на избенке: «Кумысная».

Володя бойко вбежал по ступенькам, без обиняков открыл дверь и резким движением захлопнул ее за собой.

— Его тут все знают — один совхоз, — пояснил Захар Николаевич, выходя из машины.

Вскоре появился Володя. В руках он держал два стакана, доверху налитые кумысом.

— Пейте, — подал он мне стакан. — А это, дядя Захар, вам. Я уже попробовал.

Захар Николаевич кивнул мне: давай, мол, приступай, я-де обещал напоить тебя кумысом, слово держу.

И вот я медленно цежу сквозь зубы кислое-прекислое кобылье молоко. Треть стакана выпил — остановился. В желудке запекло, заурчало. Как бы не отравиться…

— Пей смелей — ничего не случится! — подбадривал Володя.

Ладно, будь что будет, трус в карты не играет, двум смертям не бывать, а одной не миновать. К тому ж это не какая-то сивуха, а кумыс, весьма полезный, говорят.

С трудом опорожнил стакан, а Захар Николаевич мне еще подносит:

— Вволю давай! Чтоб с полным основанием мог дома сказать: я пил кумыс! Не пробовал, а пил!

Делать было нечего, взял второй стакан. А в животе уже пекло по-настоящему, вроде бы я проглотил горячий уголь.

От второго стакана у меня стали подкашиваться ноги.

— Еще? — поддразнивал Володя.

— Довольно! Аж захмелел… Хороший сюрприз ты мне преподнес.

Захар Николаевич, довольный, протирал очки:

— Это я Володе подсказал: напои гостя кумысом.

— Спасибо.

За Байрамгуловым, слева от дороги, горы пошли покруче, полесистее. Все чаще березы и тополя уступали место темно-зеленым елям и соснам.

Огонь у меня внутри потихоньку потухал, становилось легче.

Справа петляла неширокая речка, берега ее густо поросли кустарником.

— Урал, — сказал Захар Николаевич. — Сейчас обелиски будут.

И верно: минут через пять мы остановились у мостика через реку. На одном его конце стоял высокий конусообразный обелиск с надписью: «Азия». На другом — такой же. Только надпись иная: «Европа». Мы ехали в Европу.

Захар Николаевич велел мне встать на фоне «Азии». Навел фотоаппарат:

— На добрую память…

Я стоял, ждал, пока вылетит из фотоаппарата «птичка», и вспомнил свою первую учительницу географии Елену Павловну. Вспоминал, как гоняла она нас у карты, заставляя четко и ясно показать границу между Европой и Азией. Проходила та длинная граница и по реке Урал. Почему-то мне тогда казалось, что граница должна быть непроходимой и непроезжей или что стоят на ней вооруженные люди и не пропускают через нее кого зря. «Вам в Азию нужно? — спрашивали они. — Зачем? Просто так? Не пойдет. Вот если земли новые открывать — как Хабаров, Поярков, или в поход, подобно Ермаку, тогда — пожалуйста. А просто так — не пустим». И загораживали дорогу пиками.

«Дорогая Елена Павловна, — мысленно произносил я, — границу между Европой и Азией я теперь знаю не только по карте, я ее увидел воочию. И даже сфотографировался на память. Вот когда буду в Хорошаевке, я обязательно зайду к вам и покажу эту фотографию».

Мы долго петляли по узким улочкам большого рабочего поселка Миндяка. И вот наконец остановились возле добротной избы. Под окнами с резными наличниками на скамье сидел, опершись на костыль, седоусый старик.

Захар Николаевич вышел первым и направился к старику.

— Здравствуйте, Степан Григорьевич!

Старик привстал.

— Захар, никак?

— Он самый.

Они обнялись.

Подошли и мы с Володей.

— Здравствуйте! — подал руку Володя.

— Здравствуйте вам! — подал руку я.

Степан Григорьевич заволновался, поправил орден Красной Звезды на лацкане полосатого пиджака.

— Айдате в избу.

У крыльца Степан Григорьевич остановился.

— Один кобель в хозяйстве остался, все пустует, — сказал он, глядя на просторный хлев, на сарай. — Варвара вот уже полгода лежит, не встает, сам никуда не годен стал — с ногой что-то. Война, видно, сказывается. Мы, когда Ленинград обороняли, под Красной Горкой в сплошном болоте стояли…

— Вам уже сколько?

— Восемьдесят один.

— Все равно вы молодцом выглядите.

— Кабы, Захар, я не был молодцом, меня бы Акулиной звали, — весело сказал Степан Григорьевич.

Варвара, сестра Захара Николаевича, лежала в горнице на кровати. Глаза ее были закрыты, лицо — бледно, губы — синие.

— Вот, — сказал Степан Григорьевич, — милуйся.

Захар Николаевич осторожно присел на край кровати. Жалобно скрипнула под ним панцирная сетка.

— Варь, ты не спишь? Ты слышишь меня? Это я, Захар. Варь!

Ни одна жилочка не шевельнулась на ее лице.

Захар Николаевич взял руку сестры, пощупал пульс.

— Бьется…

И горестно подсел к нам, на свободный стул возле стола.

Степан Григорьевич тем временем резал складным ножом сало.

— Это зачем?

— Ты за кого меня, Захар, принимаешь? — спокойно, чистым ровным голосом спросил Степан Григорьевич и крутанул левый ус. — Ты к сестре пришел или?..

— Молчу, — видя, как начинает распаляться старик, успокоил его Захар Николаевич.

— То-то ж…

Я принялся рассматривать чугунный барельеф, стоявший на самодельной этажерке. Крепкое правильное лицо, ровно причесанные волосы; в петлице довоенного мундира—маршальская звезда. Стал я гадать, кто это.

— Блюхер, — подсказал Степан Григорьевич.

— Откуда он у вас?

— Э-э, браток, это длинная песня. В шахтном клубе он у нас висел. А как Блюхера не стало, я у завклубом этот портрет выпросил. Мы ведь в гражданскую воевали вместе с ним! Весь Урал прошли. Хороший был командир! Нравится портрет-то?

— Нравится.

— Возьми тогда.

— Что вы!

— Бери, раз говорят. Только береги, как я берег. В Каслях отлит — не в какой-нибудь захудалой литейке…

При этом Степан Григорьевич добавил соленое словечко. Крепок он был в свои немалые годы. Усы — как у Чапаева, зубы — необыкновенной белизны и все целые, глаза — то игривые, то лукавые, то колючие и строгие — все зависело от настроения. Вот лишь нога подвела Степана Григорьевича — совсем не держит. Без костыля он теперь и шага не сделает.

— Сейчас куда? — поинтересовался он у Захара Николаевича.

— К Герасиму. Узнает, что у вас был, а к нему не зашел, — обидится.

— Верно. Сказывай ему поклон, давненько я его не видел.

Пришла пора прощаться. Захар Николаевич подошел к сестре, поцеловал ее в бледный лоб.

— Телеграфируйте, если что, — сказал он тихо Степану Григорьевичу и обнял его.

Дом Герасима Николаевича с верандой, выкрашенной в голубой цвет, стоял в глубине усадьбы. От дороги усадьбу отделял двухметровый забор из свежих крепких досок. В заборе вырезана калитка. Она была заперта то ли на замок, то ли на крючок. Мы втроем топтались возле нее, не зная, что предпринять: или кричать, чтобы открыли, или ждать, когда кто-нибудь случайно выйдет.

Выручила собака, яростно лаявшая во дворе. Учуяла нас и теперь металась на цепи.

Вскоре послышались шаги, что-то за калиткой звякнуло, и в проеме калитки, как в рамке картины, замер невысокий человек. Был он одет в дешевый хлопчатобумажный костюм; на ногах — запыленные рабочие ботинки.

Захар Николаевич шагнул ему навстречу.

— Извини за беспокойство! — протянул он руку.

— Братка!

Братья сдержанно поздоровались, но не обнялись.

Герасим Николаевич нисколько не походил на младшего брата. Голова у него была вся лысая (впрочем, через двадцать четыре года — такая у них разница в возрасте, — может, и Захар Николаевич все волосы растеряет). Нос у Грачихина-старшего широкий, брови — густые, совсем закрывали маленькие щелки глаз.

Герасим Николаевич шуганул собаку, и та замолчала, но не по-доброму косилась на нас, залезая в будку.

Во дворе было чисто, прибрано. Все дощечки, бревнышки лежали возле сарая аккуратненько, яблони в садочке стояли побеленные, без сухих веток, в железной бочке была чистая свежая вода.

— Айдате в огород — там у меня ягоды всякие.

Мы послушно проследовали мимо дома.

— Угощайтесь, — показал Герасим Николаевич на кусты крыжовника и смородины. — Я, — говорил он уже одному Захару Николаевичу, — грешным делом подумал: не корреспондент ли приехал? Тут я недавно в «Правду» написал, на Егора, младшего своего. Он у меня, обормот, — инженер, тыщи получает, а отцу вот уже третий месяц рубля не шлет. Я и написал, чтобы приструнили его на работе. И адрес его указал: Вологда, улица Ленинградская… Старший, Федор, что в Миассе живет, никогда подобного не допускает. А допустит… — Герасим Николаевич сжал кулаки, — я и ему покажу кузькину мать… Ну ладно, вы тут побудьте, а я побегу в избу что-нибудь приготовлю, а то Дарья моя куда-то запропастилась. Опять по соседям пошла, не сидится ей дома, вроде б тут работы никакой.