Дочь солдата - Иван Полуянов

— Буланая, — щурился дядя на моток мулине.

— Ну уж, голубчик, высказался! — Тетя от возмущения всплеснула руками. — Буланая… Разве тебе это лошадь? Удивляюсь тебе, Николай Иванович!

Дядя рассмеялся снисходительно:

— Э, что эти колеры в сравнении с моими блеснами.

— Ребенок! Игрушечки бы тебе все.

— Что ты понимаешь? Блесны — это ж… Да за такими, если хочешь знать, охотятся миллионы удильщиков. Это ж редкость! Это ж самые уловистые!

Очки тети холодно сверкнули.

— Полагаю, за блеснами все же охотятся рыбы. Ах, блесны позолочены? Но не все золото, что блестит, как гласит народная мудрость. Увидишь, миленькое платьице вышью нашей девочке к лету. Не спорь, у тебя вечно не хватало практической жилки. Ты, голубчик, за мной, как за каменной стеной. Да, да!

— Я не спорю.

— Еще бы! — И тетя заворковала, склонившись над своим мулине. — По подолу пущу васильки… Нет, лучше вышью в украинском стиле! Ну, девушки, уважили! И где они такие расцветки достали, поди, все магазины обегали.

Николай Иванович стал гордиться блеснами в одиночку. Он разложил снасти по столу. От блесен исходило сияние. И дядя сиял. Насвистывая, потирал руки.

Верка жевала яблоко и болтала ногой. Смотрела на дядю и тетю, и ей было смешно.

— Дядечка, а это что, на таракана похоже?

— Блесна «нара». Что ты! Окуни, я испытывал, славно на нее берут.

— А эта?

— «Пун-яуб». Иначе «успех». Потрясающая блесенка.

— Успех? Скажите на милость… — тетя оторвала взгляд от разноцветных мотков. — Когда у тебя успех-то бывал? Что-то не помню.

— Тетя, — подбежала Верка к Екатерине Кузьминичне. — Вы обратили внимание вот на этот моточек? У вас, по-моему, такой расцветки не бывало.

— Как не бывало! Бывало… Но очень редкая!

Наборы блесен, в их числе для зимнего ужения, крючки, стальные омедненные поводки, пенопласт для поплавков, синюю, зеленую и коричневую лесу, коробку шелкового мулине, кучу писем дядя и тетя получили с завода. В посылке, сплошь заляпанной сургучными печатями. Дядины товарищи по работе и тетины рукодельницы для них постарались. Екатерина Кузьминична, по ее словам, «возглавляла» в заводском клубе кружок художественной вышивки.

— Видишь, Верочка, добрые дела не забываются, — говорила тетя.

Тетя была растрогана. На радостях она не возражала «обновить блесны». Не поминала, что «дядя простудится и наживет прострел», — не то, что раньше, когда Николай Иванович робко заикался о зимней рыбалке.

Дядя не мешкал. В тот же день собственноручно отковал в колхозной кузнице пешню из лома. Это чтобы пробивать во льду лунки. Был сплетен из проволоки сак — вычерпывать из лунок лед. Под будущий улов дядя сколотил ящик. Судя по размерам ящика, дядя рассчитывал на большой успех.

Леня получил приглашение на рыбалку как знаток Зимогора — озера возле деревни, которое, раз оно под снегом, Верка сперва принимала за поле.

— Глубина та-ам! — взахлеб расписывал Леня. Подаренные ему блесны он нацепил на грудь, точно медали. Он закатывал зеленые глаза и бледнел. — Мужики раз пятеро вожжей связывали, а до дна не достали. Там провалы, там ключи подземные бьют. А рыбы в Зимогоре… прорва! Лещи— с поднос. Во! Щуки — по пуду. Летом утят не выпустишь — зараз их щуки переловят! Что вы… Истинные крокодилы! Окуней, тех уйма. Плотва, налимы…

Последние дни Верка была сама не своя. Забывалась на минуту. И опять вспоминала: ночь, звезды, и тени, и лунный свет, и голос из репродуктора…

Папа нашелся. Ее папа. Он дал Верке имя…

Она уже придумала, какой у ней папа. Высокий, плечистый, как Потапов. И усы, как у Потапова. В цехе папу уважают. С ним заводской коллектив считается очень, точь-в-точь, как бывало с дядей. На собраниях дядю… ой, то есть папу! — избирают в президиум, и в зале шумят: «Не спешите с выводами, еще что Шереметьев скажет!» И руки у папы, как у Николая Ивановича: большие, ласковые. Папины руки….

Что делать?

Сказать дяде и тете? Что тогда будет, Верка боится и представить.

Не забыть дней на Белом море! Закаты, шорох спорого летнего дождика о натянутое полотно палатки, чадящий костер… Всего-то на неделю они с дядей ездили, но разве тетя вынесла разлуку? Приехала, Нашла. И при встрече почему-то сконфузилась:

— Горемыки вы мои, комары вас еще не заели? Начисто сердце за вас изболелось. Ведь вы, поди, сырую воду там пьете. Сознавайтесь, беглецы!

И это не просто — подойти сейчас к тете, сказать: «У меня, знаете, папа нашелся, настоящий…».

Николай Иванович с Леней испытывают лески на прочность.

— Сила! — Леня краснеет от натуги, пытаясь порвать леску. Видно: попадется им метровая щука — не упустят, будьте покойны.

— То-то! — Дядя ему подмигивает. — Недаром эту лесу рыбаки зовут жилкой.

А папа все равно нашелся…

Сама не своя Верка. Сидит в уголке. Тихо-тихо. Молчит.

И тетя уголком глаза следит за ней: что с девочкой нашей? Опять напроказила! Ох, детка, глаза да глаза надо за тобой, и какие — прямо по поварешке.

Ага, Верка напроказила. В отместку за дядю.

Есть у Домны баня. На задворках избы. Но бабка предпочитает мыться в печи. Ага, в печи! Натопит пожарче, застелит под печи соломой и парится часами.

Примчалась вчера Верка из школы и, пораженная, застыла на пороге с разинутым ртом. На кухне в печи охало, кряхтело что-то, чему и названья не найти.

— Ох… ох-ох! — стонало в печи. — Умру-у!

Верка струхнула. Может, в самом деле Домна запарилась?

Она забарабанила кулачками по заслонке, которой Домна закрылась в печи.

— Кто там? — простонала старуха.

— Я, бабушка;

— И-и, касатонька. Ступай, ступай. Поиграй на улке. Да дверь шибче притвори: кабы в избе не выстудить.

У порога стояло деревянное корыто и ведро теплой воды.

Верка покрутилась на пятке. Ну, погоди же, вредная Домна!.. Она сбегала к колодцу. Ведра с ледяной водой поставила к корыту, сама спряталась в горнице. Ее душил смех.

Домна вылезла из печи. Растрепанная, в саже. К распаренному телу налипли листья веника.

— И-и… — сладко стонала Домна, приплясывая на холодном полу. — И, какая благодать! Беленька я, беленька, ровно гусочка…

Она думала, что в избе одна.

Взгромоздилась бабка в корыто. Зажмурилась: — Спаси, Христос! — и раз на себя ведро ледяной воды.

Раздался следом пронзительный вопль. У Верки кудерки поднялись дыбом. Она ни жива ни мертва шмыгнула под кровать, подальше от разъяренной бабки.

Перед выходом на озеро она получила от тети столько наказов, что не счесть.

— К лункам не подходи, катайся себе по бережку. И дыши носом, слышишь? Морозище — обвара, чистая обвара. Николай Иванович, следи за ней. Брось ты свои блесны, слышишь?

Екатерина Кузьминична так запеленала Верку — дышать стало невмочь.

— Носом, носом дыши, чтобы я видела!

Леня восторженно таращил зеленые глаза:

— Тетя у тебя… ну в тыщу раз хуже моей мамки!

И он тоже был замотан в мамин платок, подпоясан по полушубку ремнем, в шапке с завязанными ушами и рукавицах-шубенках.

На улице — сонная дрема безветрия. Рассвело. На крышах изб розовели блики солнца. Султаны дыма поднимались вверх, скопляясь над деревней в лиловое мутное облако.

Снег поскрипывал звучно, казался легким, воздушным… Упади с дороги в сугроб — не выбраться, утонешь!

Пришли на озеро. Дядя пробивал лед пешней— брызги в стороны летели. Запыхался, но не рас-клонил спины, пока прорубки — для себя и Лени— не были готовы. Сегодня Леня посвящался в зимние удильщики: блеснил он впервые.

Николай Иванович, бормоча: «Ловись, рыбка маленькая и большая!» — опустил блесну в лунку.

Погожее утро, острыми искрами вспыхивающий снег, алые, тронутые синевой, точно озябшие кусты ивняка, по которым перепархивали чечетки, небо, раззолоченное солнцем, — все для него заслонила лунка. Черная вода в лунке дымила. Выпятив подбородок, дядя горбился на ящике, судорожно подергивал коротким удилищем. Иней опушил его ресницы, брови.

Верка посмотрела на Николая Ивановича. С радостным облегчением вздохнула и засмеялась.

Она приняла решение. Она ничего-ничего ему не скажет, вот и все. И все, и больше ничего. И никакого Петра Шереметьева по радио она не слушала. Не слушала, и точка. Не докажете, что слушала!

— Клюет, дядечка?

— Клюет, да выплевывает… Что же это такое, а?

Как заведенный, он то и дело подергивал коротким удилищем.

Почин выпал на его долю.

Николай Иванович начал перебирать руками лесу. Махал руками и удивительно походил теперь на портного, когда у того длинная нитка. Дядя «шил»!

На снегу затрепетал окунек. Полосатый, зеленый, с красными плавниками.

— Солидный, — откашлялся дядя. В рыбешке— глаза да хвост, но Николай Иванович блаженно жмурился, не отводил от нее взгляда. — Рыба, она руку знает… да! Бывало, мы на взморье… к-гм, к-гм…