Натюр Морт - Алексей Смирнов

Им несколько раз попались на пути коллеги, одетые по уставу. Друг друга полагалось поприветствовать вежливой улыбкой и небрежным поклоном; Белогорский внезапно отметил, что шедшие навстречу сотрудники «УЖАСа» поздоровались с ним от души, не ради протокола, и в сердце его постучалась нежданная весна. Ему наконец-то повезло вписаться в некий клан, стать членом социума – а до вчерашнего дня его раздражало само по себе понятие общества. Колесо кармы все-таки провернулось – возможно, в последний миг; возможно, тогда уже, когда призрак самоубийства готов был шагнуть за пределы положенной пентаграммы и материализоваться.

6

Польстер оказался древним пергаментным старцем; у него был блестящий сахарный череп и серьезные, карего цвета глаза, смотревшие невинно и грустно. Жил он попеременно то в постели, то в инвалидном кресле, из квартиры выезжал разве что на балкон.

– Добрый день, товарищи, – заявил он с порога. – Товарищ Щусь, вы обещали мне… – Польстер нацепил очки и суетливо полез себе под плед. – Сейчас, сейчас, обождите… – На свет появилась аккуратная тетрадочка, в которой – помимо хронологических данных – мелькнули разноцветные графики. Как выяснилось позже, каждая кривая соответствовала тому или иному сотруднику «УЖАСа» и каким-то труднопостижимым образом выявляла эффективность его работы. Антон содрогнулся, уверившись в полном помешательстве старца. Но он ошибался – будь помешательство полным, все стало бы намного проще. Безумие, однако, затронуло только отношение Польстера к окружающему миру, но формальная логика нисколько не пострадала.

– У меня записано: десять сорок пять, – объявил старик недовольным тоном. – А сами пришли в одиннадцать ноль четыре.

– Мирон Исаакович, – Щусь хотел что-то объяснить, но Польстер остановил его жестом.

– Товарищ Щусь, поймите правильно, – и в клятвенном заверении он прижал к груди коричневые тонкие руки. – Я не хочу говорить про вас дурно. Но войдите в мое положение! Я, – и Польстер стал тыкать в раскрытую тетрадочку скрюченным пальцем, – я человек старого воспитания, привык к дисциплине. Если мне сказано ждать кого-либо во столько-то и во столько-то, я подчиняюсь. Я планирую свой распорядок дня, испытываю положительные эмоции, во мне просыпается известный интерес к жизни…Однако проходит время, мои ожидания напрасны – как же мне быть? Плюнуть на все и не брать в расчет? Но я не могу, вы понимаете, я не могу, – Польстер почти перешел на визг. – У меня внутри все обрывается, я пью валокордин, мне ничего не помогает…

– Я все понял, – скорбно прошептал Щусь и невольно тоже прижал к груди руки. – Впредь, Мирон Исаакович, это не повторится. Вы уж извините – сегодня у нас появился новый товарищ, и мы, конечно, с учетом тяжести и сложности вашего состояния, должны были его подробно проинструктировать. Ведь ваш случай особый, мы не могли привести к вам неподготовленного человека…

Антон только диву давался – откуда взялся у Щуся такой слог? Польстера услышанное удовлетворило, хотя он всячески старался этого не показывать, – с недовольным лицом развернулся и молча покатил в гостиную.

– Включи ему Скрябина, – шепнул Антону на ухо Щусь. – Кассета – в кассетнике, я – на кухню.

Антон деловито обогнал ездока и уверенно вдавил клавишу. Польстер, не обращая на его действия никакого внимания, подъехал к письменному столу, спрятал тетрадочку в выдвижной ящик и запер на ключ. Поморщившись, он потребовал убавить звук, Белогорский подчинился.

– Как вас величать? – осведомился Польстер начальственным тоном. Из того, что тетрадочку он убрал, Антон сделал вывод, что память у деда отменная и записи он делает из нездоровой любви к этому процессу. Антон назвался, Польстер сделал вид, что не понял, и переспросил – уже выше на тон или на два, стажер отрекомендовался вторично.

– Товарищ Белогорский, – попросил Польстер умиротворенно, – приоткройте, пожалуйста, дверь на балкон. В комнате нечем дышать.

Антон подскочил к балкону, слишком сильно дернул за ручку, державшуюся на честном слове, и та осталась у него в руке.

– Щусь! – закричал дед злобно. – Немедленно идите сюда! Немедленно!

В комнату влетел перепуганный Щусь.

– Вон отсюда! – орал Польстер. – Это настоящее издевательство! Я сию же секунду позвоню товарищу Ферту!

– Быстро уматывай, – прошипел, не глядя на Антона, сквозь зубы Щусь. – Жди меня на лестнице.

Белогорский, весь дрожа от ярости, выскочил из квартиры. Он навалился, тяжело дыша, на перила и с полминуты тупо рассматривал лестничный пролет. Потом, немного успокоившись, закурил, спустился по ступенькам и пристроился на подоконнике. С ситуацией все было ясно, с последствиями – нет. Идти ему, в любом случае, было некуда. Оставалось дождаться Щуся, как Щусь и велел, и Белогорский запасся терпением. Ждать пришлось довольно долго; за сорок пять минут по лестнице поднялось и спустилось не меньше пятнадцати человек, и каждый смотрел на повязку и форму Антона недобрым взглядом. «Черт меня попутал,"– подумал тоскливо Антон, кляня на все лады услужливый „УЖАС“. Наконец, вышел Щусь, в руках у него была огромная продуктовая сумка.

– Погань плешивая, – выдавил из себя он, щуря глаза. – Не бери в голову, он такой номер уже откалывал. Выше голову, коллега! А что ты думал – есть такие дураки, кто за просто так заплатит тебе полторы сотни?

– Он застал меня врасплох, – покачал головой Антон Белогорский. – Теперь-то я ученый. Ну, не приходилось мне раньше…с такими…в общем, ты меня понял.

Щусь в который раз посмотрел на часы и подтолкнул его:

– Хоть до магазина проводи, раз такое дело. Нет, ты только подумай: вчера забили холодильник доверху. Слон – и тот бы треснул по швам. Сейчас открываю – шаром покати! Ни хрена себе, думаю!

– Может, нарочно в сортир спустил, – предположил Антон, поразмыслив.

– Кстати, запросто, – согласился, прикинув, Щусь. – Или, как недавно, померещились какие-нибудь точечки черненькие в жратве…

Морозный воздух несколько освежил обоих; до ближайшего гастронома новые тимуровцы дошли в молчании.

– А мне куда? – спросил Антон, останавливаясь у входа.

– Не знаю, – пожал плечами Щусь. – Хочешь – загляни на базу. Может, кого и найдешь. А не хочешь – ступай домой. Это, наверно, будет правильнее, отдыхай. У нас же не какие-нибудь церберы, ты ж не виноват.

– Не виноват, – повторил вслед за ним Белогорский. Помедлил и поинтересовался:– Вот еще насчет идеологии, – он криво усмехнулся, ему было неудобно беседовать на возвышенные темы. – Эта самая…жизнь, – проговорил он с трудом. – Жизнь и этот старый хрыч – как они друг с дружкой вяжутся с точки зрения конторы?

Лицо Щуся сделалось, словно высеченным в мраморе.

– Никогда т а к не спрашивай, – сказал он, чеканя слова. – Никогда. Жизнь священна, даже у хрыча, все остальное – ничто. Есть еще вопросы?

Антон замотал головой.

– Тогда я пошел, – заявил снова знакомый, из мяса и костей, Щусь. – Тебе оплошать простительно, а мне – нет. Ферт мне голову откусит.

Антон поднял руку, прощаясь, и только некоторое время спустя, уже в вагоне метро, ему пришло в голову, что он использовал нацистский жест.

Он вошел в родную,пропахшую дешевым табаком, темную даже днем квартиру, включил свет. Обвел взглядом разбросанные там и сям вещи, немытую посуду, старый календарь на стене. Активным ли, пассивным ли способом утверждал он жизнь в своем собственном доме, но с «УЖАСом» она покуда не имела ничего общего. События последних двух дней воспринимались как сон – неизвестно только, дурной или хороший. Сны, как правило, такими и бывают – неопределенными в этическом отношении. Белогорский вспомнил, что человек отводит сну добрую треть жизни, и подумал – с несвойственной глубиной мысли, – что третью часть жизни человек проживает вне знания плохого и хорошего.

7

Поудобнее устроившись на сиденьи автобуса, Антон втянул голову в плечи, сунул руки в гарманы галифе и изготовился дремать. Ночью он спал неважнецки: снова привиделось нечто дурацкое, с гоголевскими вкраплениями. Антон был гостем на украинских почему-то посиделках, где собрались всякие девицы и утешали свою подругу, которой в чем-то крупно не повезло. Они ее баюкали и заговаривали ей зубы до тех пор, пока не уронили прямо на руки какому-то парубку – те тут же обвенчались, совершили коитус и куда-то целенаправленно пошли. По дороге молодой супруг грубо ругал новобрачную – все пуще и пуще; сам же он делался все гаже, уродливее. Наконец, своими словами он превратил жену в куклу, обломал ей руки-ноги и бодро – будучи уже не поймешь, чем, – зашагал дальше, размахивая какой-то частью ее тела. На этом месте картина сменилась, и Антон увидел себя, одинокого и потерянного, среди неподвижных голографических носов, выменей, голеней и предплечий.