Юность - Рюрик Ивнев

(Пауза.)

— Ну, как вы себя чувствуете?

— Голова болит. Не спал.

— Можно мне, как доктору вас осмотреть?

Боря сделал протестующий жест.

— О, нет, нет. Сейчас не могу. Я не принимал ванны еще.

— Ну, так что ж?

— Нет, неприятно грязным…

— Но ведь я доктор.

— Ах, нет, мне неприятно, если вы будете меня когда-нибудь вспоминать и в таком виде.

— Дайте одеколон?

— Вот там, на этажерке. Здесь не душно? Ну, ничего, побрызгайте.

— Ей-Богу, вы странный, какой то.

— Ну, хорошо, странный, я это знаю сам. И что же?

(Пауза.)

— Да нет, ничего, я так.

— Вы можете сесть около меня?

— Могу.

— Будете слушать?

— Буду.

— Я очень несчастный.

— Опять?

— Вам это наскучило?

— Нет, но вы внушаете себе это…

— Слушайте дальше. Я к вам расположен так, как ни к кому. Я вас люблю очень.

Леша наклонил голову.

— Тронут.

— И вот я вас прошу не бросать меня. Я знаю, я скучный, я странный.

— Боже! Боже!

— Нет, нет, я знаю. Вы сами же сказали.

— Да, но я не говорил, что с вами скучно, наоборот.

— Ну, все равно. А впрочем, я устал. Вы понимаете, я вас люблю. Дайте мне вашу руку. Вот так я буду ее держать. Хорошо? Вы никогда не писали стихи?

— Нет.

— Жаль. Я вас познакомлю с поэтом одним. Он очень музыкально пишет, я люблю его стихи, и читает он их красиво, но я музыку люблю, а смысл не улавливаю. Но ему это говорить нельзя. Он обидится. Его стихи:

К волне моей, к волне моей приникнемИ будем мы, как каменный овал.Смотрю в глаза. Зачем, зачем твой лик нем?Зачем меня восторг околдовал?

— Вам нравится?

— Как вам сказать…

— Боже мой, конечно откровенно.

— Нет.

Длинные коридоры, из которых один освещен, другие совсем нет, постепенно наполнялись публикой. Молодежи, как всегда на литературных вечерах, было больше. Молодые лица, улыбки, еще свежие и юные. Восторженные взгляды, смех, шепот. Боря стоит в углу, у окна не освещенного совсем. О чем-то думает. Темные глаза печальны.

— Кто читает?

— Литвинов.

— Литвинов читает, скорей идемте, мы опоздаем.

— Еще не началось.

Толпа бросилась в залу. Коридоры опустели.

— Вы тоже здесь?

— Да.

— В штатском?

— Я с военной формой распростился. — Карл Константинович в штатском старом костюме, какой-то нескладный и неузнаваемый.

Борины глаза удивленно раскрываются.

— Совсем?

— Совсем.

— Почему это?

— Да так. Потом расскажу подробнее. История одна. Это грустно.

— Что?

— Да все. Однако, идемте, уже началось.

Я пою, и мне море вторит.Я плыву, и волна горит.Забываю последнее горе,Забываю, что сердце таит.И вокруг заходящие волныИ вокруг — печаль, испуг.Я неясным восторгом полныйЦелую пальцы рук…И опять зеленая пена.И вокруг — печаль моя.Я люблю. Ты любишь. Измена.Чья любовь? Моя? Твоя?

Вдруг резкий свист оглашает залу.

— Это безобразие.

— Глупо.

— Не прерывайте, не прерывайте.

Несколько человек из близких к Литвинову окружают эстраду и аплодисментами стараются заглушить свист и крик. В зале волнение. Звонок председательствующего жалобный и заглушаемый звуками голосов. Боря усиленно аплодирует, стоя у самой эстрады. Бледное, растерявшееся лицо Литвинова выражает беспомощность.

— Тише, тише, дайте слово автору.

На эстраде опять Литвинов.

— Мне грустно, что таким скверным способам вы выражаете порицание стихам. Здесь свобода слова, каждый может критиковать, но не свистеть.

— А вы не читайте ерунды!

— Тише, тише не прерывайте.

— Я кончил.

Опять взрывы рукоплесканий и… оглушительные свистки.

К Боре подходит Траферетов.

— Вашему любимцу не везет.

— Ах, оставьте. Вы еще смеетесь.

— Да я не смеюсь.

— Не мешайте, я сейчас буду выступать.

— Вы говорили хорошо. Но не в этом главное. Лицо ваше изумительно выразительное.

— Вы смеетесь?

— Нет. Нет. Что вы?

— А я думал всегда, что я уродик.

— Вы-то?

— Да, я.

— Оставьте. Я не мог оторваться от вашего лица. Знаете, Литвинов, ваши стихи меня волнуют, они музыкальны и красивы. Вас не все понимают. Тем более, я ценю таких, как вы.

— Не говорите мне этого.

— Отчего?

— Как вам сказать? Вы меня, может быть, и так поймете.

— Нет. Нет.

— Тогда слушайте, только не сердитесь. Вы мне не можете доставить того наслаждения, о котором я мечтаю. Вы слишком далеки от меня.

— Я?

— Ну, словом, я бы вас не мог полюбить.

(Пауза.)

— С чего вы взяли? Мне совершенно не нужна не дружба ваша, не любовь.

— Тем лучше.

— Почему он вам не нравится?

— Кто?

— Вы же понимаете. Литвинов.

— Потому что нравитесь вы.

— Это каламбур?

— Нет. Это жизнь.

— Что это с вами? Вы серьезно?

— Да. Совершенно.

— Я удивляюсь.

— Чему?

— Вы то бредили Литвиновым, а теперь…

— Я бредил его стихами, и теперь брежу, а его я не люблю.

— А меня?

— Да.

— Что «да»?

— Люблю.

— Вы как женщина. Такой же нервный, капризный.

— А вы не догадливый.

— Ах, не хочу я быть догадливым. Не хочу. Слышите? Мне жалко вас. О, как жалко.

Что это? Неужели опять одиночество? Опять муки и горечь? Леша два дня не приходил. Боря на своей узкой кровати, лицом к подушке. В комнате темно. Не хочется зажигать лампы. Сегодня звонил Карл Константиныч. Но разве он может заменить Лешино отсутствие? Что делать? И Боре кажется, что это нарочно кто-то невидимый подстраивает неудачи. Хочется плакать. В душе пусто, холодно. Написать? Нет, подожду, подожду еще.

— Можно к вам?

— Войдите.

Входит сосед по комнате, студент Иртымьянц.

— Вы хандрите?

— О, если бы вы знали, как мне скверно. — И Борино лицо глубже прячется в подушку.

— Может быть, я вам могу помочь.

— Вы? — Боря поднимается и внимательно вглядывается в лицо Иртымянца.

Черные маслянистые глаза, изогнутые брови, рот сочный и от бритых усов синяя полоска на верхней губе. Вдруг вспоминается Московский вокзал. Парикмахерская. И то же чувство. Та же острая боль пронизывает сердце.

— Вы? Вы? Хотите помочь?

— Да, я, хочу помочь, — улыбается Иртымьянц. — И в этой улыбке что-то недоговоренное, что-то свое.

Борино лицо близко у наклоненного лица Иртымьянца, и губы, как камень, нагретый солнцем. Все ближе. Острое наслаждение пронизывает все тело. Тихие — неясные мысли: вот оно счастье настоящее, зовущее. И, как сквозь сон, вспоминается Траферетов, Карл Константинович и другие, точно на другом берегу они все, дальше, дальше. Этой минуты никогда еще не было. Это первая. Что за счастье! Да, стоило страдать и жить для этого. Любит? Любит?

И вдруг острая режущая боль. Боря схватился за щеку и сейчас же отдернул руку. Она была теплая и липкая. Капли крови упали на пол и как бы застыли.

— Вот тебе еще!

— И снова безумная, режущая боль, и еще более режущее отвратительное слово!.. вылетело из уст Иртымьянца, точно что-то мокрое и тяжелое упало.

— Вы на новой квартире? Я едва вас нашел.

— Да, я должен был переменить комнату.

— Должен?

— Да, именно должен.

— Я не понимаю, неужели что-нибудь случилось?

— Вышли неприятности.

(Пауза.)

— Леша, вы знаете, Леша, мне вам хочется все рассказать, все — это так томительно и больно, страдать одному. Может быть, вы меня пожалеете, но прежде вы должны мне дать слово, что вы ничему не удивитесь, не возмутитесь и… не ударите меня…

— Что? Ударите? Я вас совсем не понимаю.

Боря колебался, рассказать ли ему все, открыться ли? Печально смотрели темные глаза, и губы были бледны, против обыкновения. Откуда-то издали доносились звуки рояля, тоскливые, скучные, и вспомнился родной дом и Верины гаммы: сердце сжалось томительно и жутко.

— Вы помните наше знакомство?

— Помню.

— Я был очарован вами, ну прямо-таки влюблен. Когда вы не исполнили свое обещание и не приехали, я тосковал, я ходил как лунатик по комнатам, тоскливо сжимая пальцы. Вера всегда спрашивала: «Что с тобой»? Я не мог ей сказать правду и выдумывал что-то. Она жалела меня. Ведь прежде она меня любила. А потом — приехали вы, и я узнал об этом совсем случайно, от Василия Александровича. Может быть довольно? Больше не рассказывать?

— Нет, лучше говорите.

— Мы говорили с ним часто о вас. Я думал, почему вы приехали и не приходите ко мне, мне было обидно, горько, я стал другим человеком, и дома меня не узнавали. Я так изменился и всё вы… Вы были виноваты. Потом мы встретились. Я ждал от вас многого, но я ошибся.