Другая Белая - Ирина Аллен

«У меня появился еще один человек, о котором я буду думать. И я могла бы всего этого не увидеть никогда! Как бы я жила без этого?»

Марина была очарована стариной, вернее, она воспринимала ее не как старину, а как жизнь, которая не имеет времени. Она пребывала в каком-то волшебном состоянии отсутствия временных границ. Была земля, и в ней все было здесь и сейчас: Мартин, его дом, Рубенс, его дом, узкие улочки и просторные площади, которые были своими для фламандского художника и для фламандского учителя…

Что, и это вневременно?

У самого порта набрели на магазинчик.

— Вы зайдите, — посоветовал Мартин ей и Марте. Зашли. Марина сориентировалась первой, увидев на стене плакат с огромным сиреневым фаллосом, и выскочила. Марта, видно, не сразу поняла и задержалась в веселеньком секс-шопе. Стоя рядом с Мартином на тротуаре, Марина пошутила:

— Понравилось там вашей жене.

Мартин рассмеялся. Жена в это время показалась в дверях, сконфуженная. Пошли дальше по улице: батюшки светы! В больших окнах сидели, стояли дамы topless, и хоть бы одна была симпатичной! Тут уж Марта не выдержала и повернула назад к машине. Она плюхнулась на заднее сиденье, сказав что-то по-фламандски. А Марина — и что ей в голову игривые мысли полезли? — с драматической интонацией актрисы из погорелого театра произнесла:

— Горек хлеб их!

На что Мартин, прыснув, ответил:

— Они его обильно шампанским или водкой запивают.

Они были союзниками, а Марта на заднем сиденье разразилась возмущенной речью на фламандском языке, — то ли против их «союза», то ли против местных нравов. Мартин не перевел.

Успокоилась она только у готического собора с двумя разными башнями. Собор Антверпенской Богоматери. Ее английского хватило, чтобы рассказать Марине (с помощью Мартина), что этот древний собор строили два века, но денег, чтобы достроить вторую башню, не хватило, так он и остался с разными по высоте башнями.

«Спасибо, Марта, Вы защитили честь и достоинство своей Фландрии, подмоченное кварталом красных фонарей». Вошли в собор. Тут роль гида взял на себя Мартин и стал показывать полотна Рубенса, которые тот писал специально для собора. Какая чувственность… Христос на кресте — атлант.

— Здесь можно фотографировать, — сказал «гид».

Марина сфотографировала. Его вытянутую руку, красивее которой не видела в своей жизни. Мартин посмотрел и расстроился — испорчено фото! Испорчено?! Да что он понимал!

На обратном пути попросилась на заднее сиденье: все равно не смогла бы поддержать простой разговор. «И как могла Елена Фоурмен[10] выйти замуж снова? После того как была женой Рубенса. Ну и что же, что молодая, — ей было отпущено столько счастья… На всю жизнь должно было бы хватить», — думала Марина, глядя в окно на вечные поля и дубравы.

Возбуждение Марины росло с каждым днем: Мартин, кому природой дано было все, чтобы сводить сума женщин, казалось, и не подозревал об этом и никогда не пользовался своими чарами. Но как притягателен он был в своей роли надежного семьянина и простого человека, как он сам о себе говорил. Простой? Он свободно, гораздо лучше нее, говорил по-английски, по-французски (слышала его разговор в Брюсселе), по-испански он переписывался с девочкой из Мадрида, которая жила у них год и называла Мартина папой. Он не растерялся бы и в Германии. Европеец!

Крепкие корни, твердая вера, жизнь — как жили отцы и деды, как те фламандцы, которых писали Рубенс и Ван Дейк, а до них Брейгель-Мужицкий и Ян ван Эйк.

Побеждена ль?[11] Побеждена!

В те дни Марина научилась ценить мимолетные взгляды, жесты, легкие, как бы невзначай, прикосновения. Пошли пить пиво в огромный сарай… амбар… что-то в этом роде. Сортов пива было множество, и каждому, как объяснил Мартин, полагался определенный бокал, кружка, стакан, а иногда и вообще что-то, чему она не могла найти названия. Один из этих сосудов издавал при употреблении не совсем приличные звуки. Его-то и подсунули Марине, а потом долго и дружно смеялись над ее смущением. Смеяться-то Мартин смеялся, но вот рука его при этом лежала на… нет, не на ее колене, но на ее плиссированной юбке… очень по-хозяйски лежала. Когда выходили, он пропустил жену вперед, а сам поотстал, повернул Марину к себе и посмотрел прямо в глаза… А потом дома, когда она вышла из ванной, он секунда-в-секунду вошел в коридор из гостиной и, не отрывая глаз, пошел на нее как матадор на быка, полный силы и решимости. Замерла. Не дойдя полуметра, он свернул в другую комнату. Иногда думала: «Может быть, он играет со мной, дразнит и знает прекрасно эти проделки страсти нежной?» А если и так! Как талантлив и естественен он в этой извечной игре мужчины и женщины. Сама она позволяла себе отвечать тем же только в переполненном пабе, где под кондовым, столетней, может быть, давности столом прикасалась ногой к его ноге.

От обилия дневных не то что впечатлений — потрясений, вечером голова шла кругом. К тому же Марина постоянно была голодна: утром пили чай-кофе, днем перекусывали взятыми с собой бутербродами, когда возвращались домой, не ужинали. Марта говорила, что уже слишком поздно. У Марины на языке вертелась фраза Остапа Бендера про Берлин, где едят так поздно, что нельзя понять, что это — ранний ужин или поздний обед. Ей бы его нахальство! Она просила чай и кусочек хлеба с маслом. Хозяева пили кофе. Кофе перед сном?! Не утерпев, Марина однажды все-таки спросила довольно игриво:

— Что вы собираетесь делать ночью после такого крепкого кофе?

И покраснела.

Мартин, не поддержав ее шутку, спокойно пожал плечами:

— Спать.

На ночь в спальнях с грохотом опускались наружные металлические жалюзи, воцарялась кромешная тьма. Хорошо им там за стеной вдвоем, а ей в одиночестве было неуютно, она хотела бы открыть окно, сидеть, вдыхать запах сирени — все равно ведь не спала полночи. Засыпала все-таки в конце концов.

[И приснился Марине сон. Она и Мартин шли по лесу. Она была в старой любимой ночнушке с порванным и залатанным на груди кружевом. Зябко. Время от времени Мартин ставил перед ней ладони, как экран обогревателя, — тепло его рук проходило в самое сердце, но не это занимало ее мысли. Они куда-то спешили, и когда впереди появился тот самый дом-амбар, в котором она была с Хенком и Ине, Марина поняла, что спешили сюда. Они вошли, и она сразу стала искать место, где спрятать Мартина, — как будто что-то грозило именно ему — не ей. Они оказались на самом верху, под крышей, и здесь она сказала: «Сиди тихо», — и набросила на него какой-то серый ветхий платок. Такой же взяла и для себя, и побежала вниз с одной только мыслью: здесь есть подпол, из него можно выйти наружу незамеченной, чтобы не выдать Мартина. Действительно, выбралась наружу, и почти ослепла от белого снега, который лежал под ногами — его же не было, когда входили! Оглянулась — а это целая деревня из похожих амбаров-домов со снегом на крышах. Людей много, все кричат, плачут, собаки лают, она хочет спросить, но к кому бы ни подошла — к ней поворачиваются головы без лиц. «Чем же они кричат и плачут?», — спрашивает себя Марина и догадывается: «У них есть лица, только они спрятаны — от ужаса лица опрокинулись!» Вдруг рядом крик становится просто невыносимым: какая-то женщина в таком же, как у нее, сером платке, пытается заслонить своим телом ребеночка, на которого солдат в тяжелом доспехе уже направил свое копье… Марина усилием воли вытолкнула себя из этого сна с мыслью: «Какое счастье — это только сон!» Вторая мысль: «А как же Мартин?!» Медленно-медленно, все еще пребывая между сном и явью, приходила в себя…

А придя в себя окончательно, поняла, что ей приснилось. Она знала ту деревню. Это ее написал Питер Брейгель-Старший в «Избиении младенцев»[12]. Новозаветный сюжет он поместил во Фландрию своего времени. И дом похожий она недавно видела в Голландии, даже чай в нем пила. Она была там, среди объятых ужасом фламандцев, и спасала самое дорогое, что у нее было. Но Мартин не младенец. В толковании снов Марина была не сильна, подумала только, что именно дети были самым дорогим в ее жизни].

Как-то, уже ближе к ее отъезду, Мартин и Марта были заняты с утра. Марина спросила, как дойти до главной улицы их деревни. Ей объяснили, даже нарисовали. Она шла по узким улочкам, пыталась вообразить, что она местная жительница, что все здесь ей родное и привычное. Она поздоровалась с несколькими людьми, и ей с улыбками ответили, дошла до парикмахерской, ей улыбнулись, как старой знакомой. Вымыли и уложили волосы, настроение прыгнуло вверх. Зашла в маленькую кофейню, ей тут же принесли чай с вкуснейшими местными булочками и пожелали приятного аппетита. Посмотрела в окошко и увидела машину Мартина, проехавшую мимо. Ее ищет. Вышла, замахала рукой. Он остановился. Села в машину. Они впервые были вдвоем так близко. Будут ли предприняты какие-либо действия с его стороны? Действий не было, он смотрел только на дорогу. «Не любишь? Не хочешь смотреть? О! Как ты красив, проклятый!»[13]