Сарразин - Оноре Бальзак

— Немножко? — переспросила маркиза. — Вы, должно быть, ничего не читали!

— Замбинелла, — продолжал я, улыбаясь, — сидела, беззастенчиво закинув ногу на ногу и шаловливо раскачивая верхнюю из них — поза герцогини, шедшая к роду ее красоты, капризной и не лишенной соблазнительной и изнеженной мягкости. Она сняла свой театральный наряд, и на ней был лиф, четко обрисовывавший ее тонкий стан, еще более выделявшийся благодаря пышным фижмам и атласной юбке с вышитыми голубыми цветами. Ее грудь, красоты которой кокетливо скрывались под кружевами, сверкала ослепительной белизной. Она была причесана приблизительно как мадам Дюбарри, и ее личико под сенью широкого чепца казалось еще более тонким и нежным. Очень шли к ней и пудреные волосы. Видеть ее такой — значило обожать ее. Она приветливо улыбнулась скульптору, и Сарразин, раздосадованный тем, что лишен возможности говорить с ней без свидетелей, вежливо уселся около нее и заговорил с нею о музыке, восхваляя ее выдающийся талант. Но голос его при этом дрожал от страха и надежды.

— Чего вы боитесь? — сказал ему Витальяни, самый знаменитый певец в труппе. — Успокойтесь! Здесь у вас нет соперников!

Произнеся эти слова, тенор безмолвно улыбнулся. Такая же улыбка, как будто отражение, мелькнула на губах у всех присутствующих, скрывая выражение лукавства, которого не должен был заметить влюбленный. Словно удар кинжалом, поразило сердце Сарразина то, что тайна его любви стала общим достоянием. Хоть и обладая известной силой воли и веря в то, что никакие обстоятельства не могут повлиять на его любовь, Сарразин все же еще ни разу не задумывался над тем, что Замбинелла была почти куртизанкой и что он не мог одновременно наслаждаться чистыми радостями, придающими такую утонченную прелесть девичьей любви, и тем безумием страсти, которым артистка заставляет платить за обладание собой. Он подумал и покорился.

Подали ужин. Сарразин и Замбинелла без стеснения уселись друг подле друга. До середины пира артисты сохраняли некоторую умеренность, и скульптор имел возможность беседовать с Замбинеллой. Он нашел, что она умна и не лишена тонкости, но поразительно невежественна, слабовольна и суеверна. Хрупкость, свойственная ее телосложению, как бы отразилась и на ее восприятии жизни. Когда Витальяни откупоривал первую бутылку шампанского, Сарразин в глазах своей соседки прочел довольно сильный испуг от хлопнувшей пробки. Невольная дрожь, потрясшая этот женственный организм, была истолкована скульптором как проявление утонченной чувствительности. Эта слабость привела француза в восхищение. В любви мужчины всегда так велика доля покровительства!

«Вы можете впредь пользоваться моей силой, как щитом!» Не лежат ли эти слова в основе каждого объяснения в любви? Сарразин, слишком страстно увлеченный, чтобы говорить прекрасной итальянке любезности, как и все влюбленные, был то серьезен, то весел, то сосредоточен. Хотя и могло показаться, что он прислушивается к разговорам присутствующих, он на самом деле не слышал ни одного произнесенного ими слова, так упивался он счастьем быть около Замбинеллы, служить ей, касаться ее руки. Он весь был поглощен тайной радостью. Несмотря на красноречивую выразительность взглядов, которыми они обменивались, скульптор был удивлен сдержанностью, проявляемой Замбинеллой по отношению к нему. Правда, вначале она первая начала слегка наступать ему на ногу и дразнить его с игривым лукавством свободной и влюбленной женщины, но затем, после того как Сарразин в разговоре упомянул о каком-то случае из его жизни, рисующем крайнюю необузданность его натуры, она вся вновь замкнулась в девическую скромность.

Когда ужин превратился в оргию, присутствующие, вдохновленные малагой и хересом, принялись петь. Они исполняли прекрасные дуэты, калабрийские песенки, испанские сегидильи, неаполитанские канцонетты. Опьянение светилось во всех глазах, оно охватило сердца, оно звучало в голосах и в музыке. Внезапно через край брызнуло чарующее веселье, какая-то безудержная сердечность и чисто итальянская жизнерадостность, о которых ничто не может дать представление людям, знающим только парижские балы, лондонские рауты и венские великосветские вечера. Шутки и слова любви скрещивались в воздухе, как пули во время битвы, и тонули во взрывах смеха, богохульствах и обращениях к Святой Деве и al Bambino[4]. Кто-то уснул, улегшись на диване. Какая-то молодая девушка выслушивала признание в любви, не замечая, что проливает на скатерть вино. Одна только Замбинелла среди всего этого хаоса сидела задумчивая и словно пораженная ужасом. Она отказывалась пить, зато ела, пожалуй, даже слишком много. Но ведь говорят, что любовь вкусно поесть придает женщинам особую привлекательность!

Восхищаясь целомудрием своей возлюбленной, Сарразин мысленно строил планы будущего. «Она, должно быть, хочет, чтобы я женился на ней», — подумал он и погрузился в мечты о радостях этого брака. Всей его жизни, казалось ему, недостаточно, чтобы исчерпать счастье, источники которого таились на дне его души. Его сосед по столу, Витальяни, так часто подливал ему вина, что часам к трем ночи Сарразин, хоть и не будучи совершенно пьян, все же утратил способность бороться с охватившим его исступлением. В минуту безумного порыва он схватил сидевшую рядом с ним женщину и унес ее в маленький будуар, дверь которого, выходившая в гостиную, уже несколько раз в течение этой ночи привлекала его взор. Оказалось, что итальянка вооружена кинжалом.

— Если ты подойдешь ко мне, — воскликнула она, — я должна буду вонзить этот кинжал тебе в сердце! Я знаю, ты все равно стал бы презирать меня. Я слишком полна к тебе уважения, чтобы отдаться тебе в такой обстановке. Я не хочу оказаться недостойной твоей любви!

— Ах! — вскричал Сарразин. — Плохой способ гасить страсть, намеренно разжигая ее. Неужели ты настолько испорчена, что поступаешь как молодая, но увядшая душой куртизанка, старающаяся распалить страсть мужчины, чтобы легче извлечь из нее выгоду?

— Но ведь сегодня пятница! — ответила она, испуганная необузданностью француза.

Сарразин, не отличавшийся чрезмерной набожностью, рассмеялся. Замбинелла, вскочив словно юная лань, бегом бросилась в зал, где происходило пиршество. Сарразина, вбежавшего туда вслед за нею, встретил адский хохот. Он увидел, что Замбинелла лежит в обмороке на кушетке. Она была бледна и, казалось, обессилена перенесенным только что потрясением.

Хотя Сарразин и мало понимал по-итальянски, он все же уловил слова, шепотом сказанные его возлюбленной подошедшему к ней Витальяни:

— Да ведь он убьет меня!

Эта странная сцена смутила молодого скульптора. Он пришел в себя. Несколько минут простоял он в неподвижности. Затем, снова обретя дар речи, уселся около Замбинеллы и стал уверять ее в своем глубоком к ней уважении. Он нашел в себе достаточно сил, чтобы, сдерживая свою страсть, произносить, обращаясь к этой женщине, самые восторженные речи. Описывая ей свою любовь, он бросил к ее ногам богатство своего красноречия, этого лучшего из защитников, которому женщины редко отказываются верить.

Когда загорелись первые лучи солнца, одна из артисток предложила поехать в Фраскати. Все радостными кликами приветствовали мысль провести весь день на вилле Людовизи. Витальяни вышел, чтобы нанять экипажи. Сарразину выпало счастье везти Замбинеллу в коляске. Не успели они выехать за город, как снова вспыхнуло веселье, временно подавленное борьбой с одолевавшим всех их сном. Эти люди, мужчины и женщины, по-видимому привыкли к такому странному образу жизни, к непрерывному веселью и постоянному нервному подъему, превращающему жизнь артистов в вечный, озаренный радостной беззаботностью праздник. Спутница скульптора одна только казалась подавленной.

— Не больны ли вы? — спросил Сарразин. — Не хотите ли лучше поехать домой?

— Я недостаточно крепка, чтобы переносить все эти излишества, — ответила она. — Мне нужно беречься, но с вами мне так хорошо! Если б не вы, я ни за что не согласилась бы присутствовать на этом ужине. От бессонной ночи я совсем теряю свежесть.

— Вы такая хрупкая! — заметил Сарразин, любуясь нежными чертами этого очаровательного создания.

— Кутежи вредно отражаются на моем голосе.

— Теперь, когда вы наедине со мной и вам не нужно больше бояться бурных вспышек моей страсти, — воскликнул художник, — теперь скажите мне, что вы меня любите!

— К чему? — ответила она. — Зачем? Я показалась вам красивой. Но вы — француз, и чувство ваше быстро угаснет. О нет, вы не стали бы любить меня так, как я желала бы быть любимой!

— Скажите, как?..

— Без пошлой цели, без страсти, чисто и целомудренно. Я питаю к мужчинам отвращение, еще более, быть может, сильное, чем моя ненависть к женщинам. Я испытываю потребность в дружбе. Мир для меня пуст и безлюден. Я — существо, отмеченное проклятием, мне выпало на долю понимать, что такое счастье, чувствовать его, стремиться к нему и, как и многие другие, видеть, как оно ускользает из моих рук. Вы еще вспомните, синьор, что я не обманывала вас. Я запрещаю вам любить меня! Я могу быть преданным вам другом, потому что я восхищаюсь вашей силой и вашим характером. Мне нужен защитник и брат. Будьте им для меня, но ничем больше.