Колокола Бесетра - Жорж Сименон

Жена, должно быть, еще не встала. Ходила ли она куда-нибудь вчера вечером? Очень возможно, что осталась дома: бегать по ресторанам и кабаре, когда муж лежит в больнице, – это дурной тон. Если так, то она пригласила к себе приятельницу, может быть нескольких. Она не способна пробыть в одиночестве и часа. На маленьком столике постоянно стоит бутылка виски и стаканы. Она всегда берет ее с собой в спальню, а иногда даже в ванную.

Вчера Лина спросила – торопливо, вполголоса, словно боясь, что вмешивается не в свое дело:

– Ты не хочешь, чтобы я позвонила Колет?

Она поняла его гримасу и не стала настаивать. Колет-это его дочь от первого брака, она родилась, когда ему было двадцать три, так что теперь ей тридцать один, на три года больше, чем мачехе.

Мачеха и падчерица никогда не видели друг друга, но не по вине Колет или Лины. По его вине.

После развода Рене счел, что будет вполне естественно, если он оставит трехлетнюю девочку с матерью. Колет жила тогда уже в деревне, далеко от Парижа, у одной старой родственницы, которая его ненавидела. Он несколько раз приезжал к ней, без особой охоты, потому что встречали его там враждебно. Дорога была долгой. А у него был тогда самый трудный и вместе с тем самый важный этап карьеры.

Колет родилась хромой. Ей делали операцию, но безуспешно. Перепробовали массу самых совершенных ортопедических аппаратов. К сожалению, девочка к тому же пошла в отца, от которого унаследовала бесформенную фигуру и рыхлое лицо.

Раз или два в год, проезжая мимо, она навещает его в редакции, но поскольку оба знают, что говорить им не о чем, эти визиты не столько приятны, сколько Мучительны.

Она у него ничего не просит, ничего от него не берет. Живет одна, в рабочем квартале, и работает в школе для умственно неполноценных детей, основанной неким подвижником, доктором Либо, в которого она, кажется, тайно влюблена.

Карьера отца ее не интересует. Колет практически не видится и с матерью, которая стала видной актрисой и таким образом осуществила свое давнее желание, потому что еще восемнадцатилетней девушкой ходила в студию знаменитого Дюлена при театре «Ателье».

По примеру доктора Либо Колет всегда охотно разыгрывала из себя святую. Но Могра тем не менее подумал: не почувствует ли его хромая дочь с мужеподобной фигурой некоего злорадства, увидев, что он обездвижен и лишен способности говорить?

Страдал ли он от неодобрения, с которым она всегда к нему относилась? Долгое время ему казалось, что да. Разве родители не обязаны любить своих детей, а дети родителей?

Ему не хочется ее видеть. Ему не хочется видеть никого, даже Бессона, который снова примется убеждать, будто все идет хорошо и он скоро снова станет нормальным человеком.

Когда Колет была маленькая, ей говорили то же самое. Перед операцией ей внушали, что она сможет ходить как все.

По коридору с громким разговором и топотом приближается вереница людей.

– Профессор совершает обход больных в зале, – сообщает м-ль Бланш.

Впереди идет Одуар – метрах в двух-трех от остальной группы, в которую входят его ассистенты, ученики и несколько студентов. Это напоминает какой-то ритуал или религиозную церемонию. Больные, должно быть, сидят на постелях, и вся группа переходит от одного к другому.

Несколько лет назад Бессон настоял, чтобы Могра поприсутствовал при таком же обходе, который он делал раз в три недели в больнице, где работал консультантом. Там большая часть пациентов лежали, кое-кто из них был уже при смерти. Бессон д'Аргуле был еще красивее и импозантнее, чем на официальном приеме: ослепительно белый халат, посеребренные сединой волосы, которые выгодно оттеняла белая шапочка.

Не было ли это похоже на какую-то жестокую игру? Безразличная рука одно за другим откидывала одеяло и открывала иссушенные лихорадочным жаром тела, уродливые, в струпьях, а профессор, словно с трибуны, делал замечания, которые торопливо записывали студенты.

Группа медленно двигалась от кровати к кровати, и за ней следили глаза, в некоторых из них не было ничего человеческого, один животный страх. Каждый ждал своей очереди, напряженно прислушивался, пытаясь уразуметь речи врача, который с таким же успехом мог бы произносить их по-латыни.

Но Бессон был человечен. Он знал по имени почти всех больных и обращался к ним с дружеской фамильярностью.

– А это мой старый друг, который сейчас засыплет меня вопросами.

Иногда он похлопывал кого-нибудь из больных по щеке или плечу, особенно если знал, что к его следующему приходу эта кровать освободится и на ней будет лежать уже другой.

Могра боится, понимая, что вся группа вот-вот нахлынет к нему в палату. Его, наверное, выдает взгляд: м-ль Бланш, которая внимательно за ним наблюдает, спешит успокоить:

– Не бойтесь, профессор никогда не приводит учеников в отдельную палату. Может, с ним будет один ассистент, и то вряд ли.

Если он сосчитал правильно, сегодня пятница. Могра отмечает это, как отмечает все, что узнает о жизни в больнице. Ему это нужно в основном как упражнение для ума.

– Он уже скоро, – объявляет сиделка, выглянув в коридор. – По пятницам (значит, он не ошибся!) обход длится недолго. Вот в среду – другое дело.

Могра отмечает в уме: среда.

Она поправляет волосы перед зеркалом, а так как оно висит над раковиной, слева от постели, задевает Могра своим халатом.

Профессор входит в палату один, а вся его свита куда-то устремляется по коридору, топоча, словно школьники, выходящие из класса. Одуар кивает ему, не давая себе труда улыбнуться при этом, как Бессон, и окидывает его профессиональным взглядом.

М-ль Бланш протягивает листок с записями, но профессор тут же возвращает его обратно, как будто не может узнать из него ничего для себя нового, а ход болезни определен раз и навсегда. Подойдя к кровати, он бормочет – скорее, самому себе, нежели пациенту:

– Ну, посмотрим...

На Могра надета пижамная куртка с его инициалами, которую кто-то принес из отеля, но штаны ему не надевают. Одуар достает из кармана молоточек, постукивает им по коленкам и локтям, после чего каким-то острым инструментом проводит по подошвам. Явно заинтересованный, он повторяет этот маневр несколько раз.

– Ему давали синтрон?

– Вчера в девять вечера. Сегодня утром я решила дождаться вашего прихода. И еще я хотела спросить, можно ли дать ему немного апельсинового сока...

Профессор молча пожимает плечами: это должно означать, что он не видит в предложении сестры ничего опасного и вообще это не важно.

– Сегодня днем начнете разрабатывать ему руку и ногу. Три раза в сутки, по пять минут.

Одуар избегает смотреть Могра прямо в глаза, которому вдруг приходит в голову, что это, возможно, от застенчивости. Без халата и шапочки, в другой обстановке – к примеру, в автобусе или метро, – профессор, наверное, похож на ничем не примечательного мелкого служащего.

С болезнями он чувствует себя на равных. С больными – далеко не так уверенно. В голову Могра приходит забавная мысль, и он внутренне веселится. Быть может, мечта некоторых врачей – это болезнь без больного?

– Он пытался говорить?

– В мое дежурство нет.

– Попробуйте произнести несколько слогов.

И тут Могра охватывает страх – такой страх он видел у пациентов Бессона, когда был с ним в больнице. Еще миг назад он спокойно думал о своем, и теперь у него на лбу выступают капли пота. Он неуверенно открывает рот.

– А-а-а...

Это уже не то мяуканье, что было утром, но своего голоса он все равно не узнает.

– Не бойтесь. Скажите что-нибудь, все равно что.

Первым ему в голову приходит слово «мсье».

– Мс...

Одуар подбадривает его кивком.

Слово получается почти нормально.

– М-сье...

– Вот видите! Вам нужно тренироваться, даже если поначалу будет плохо получаться. И вы должны научиться пользоваться левой рукой. Вы случаем не левша? Ничего, привыкнете быстро. Мадемуазель, вам следует дать ему карандаш и бумагу. Но смотрите, чтобы больной не переутомлялся.

Профессор встает с края постели и направляется к двери. Взявшись за ручку, оборачивается и с удивлением видит устремленный на него чуть ли не враждебный взгляд.

– Вечером я зайду еще, – торопливо произносит он.

М-ль Бланш тоже удивлена и разочарована. Только что произошло нечто ускользнувшее от ее внимания, нечто непонятное, и ей с трудом удается вернуть прежнюю улыбку и бодрые жесты.

Ей тоже показалось, что в какой-то момент Могра без видимой причины почувствовал к ним враждебность.

Ну как ей объяснить, что они ему мешают, что он принял решение и не нуждается в ободрении, что он с легкостью примет все, что должно случиться?

Зачем тогда выставлять его в смешном свете перед самим собой и заставлять мямлить: «М-сье»?

Они добились одного: ему захотелось плакать.

Но перед ней или перед кем-нибудь другим он плакать не станет. И Могра устремляет взгляд в потолок.