Прощай, зеленая Пряжка - Михаил Чулаки

Как вы себя чувствуете, Лида?

Плохо. С полруки кожа содрана и болит. Покурить дайте.

У меня нет, вы же знаете. Фамилия у вас не переменилась?

«Переменилась»! И не переменится, не надейтесь: Зорге была, Зорге и останусь! Лидия Рихардовна. Не верите, у мамы моей спросите!

Как же я могу у мамы вашей спросить, когда вы в детдоме с двух лет.

Ой, Виталик, а ты найди мою маму! — без всякого перехода заплакала Лида.

Ну-у, только слез нам и не хватало! И снова мгновенный переход:

Никто и не плачет! Выдумываете тоже. Я все веселюсь, а навыдумываете, напишете: депрессия! Рады девушку оклеветать, я уж знаю! Чего мне плакать, когда у меня муж — сам Брумель, я от него двадцать детей нагуляла!

Лида, недавно ж говорили про двоих только!

Правильно, двадцать два, спасибо напомнили. У меня две звезды «Матери-героини», забыл? Покурить дашь?

Я вам уже сказал, что нет у меня.

Врешь ты! Сам, как паровоз, куришь, я знаю! А бедной девушке жалко! Бедной девушке одни уколы в жопу пихаешь! Скоро станет как каменная! — Лида опять заныла. — Врач называется: одни уколы в жопу пихает, чему тебя учили? Экзамены, небось, по шпаргалкам сдавал!

И снова Ирина Федоровна откуда ни возьмись:

Ты на кого кричишь? Да ты знаешь? Да наш Виталий Сергеевич, любимый ученик от Павлова до наших дней?

А ты — баба ромовая!

Сейчас бы вцепились друг в друга, да растащили подоспевшие сестры.

Рядом с Виталием стояла, терпеливо дожидаясь своей очереди, маленькая женщина с детским лицом и постоянно испуганными глазами.

Виталий Сергеевич, у меня к вам просьба: снизьте мне, пожалуйста, аминазин, иначе у меня сердце не выдержит. У меня порок сердца, я вам правду говорю.

Пульс у нее действительно частый, но еще допустимый. А порока сердца терапевты у нее дружно не находили: и больничные, и раньше поликлинические, которых она два года приводила в отчаяние тихими, вежливыми, но совершенно неотступными просьбами, мольбами, требованиями вылечить ее сердце, спасти от неминуемой смерти (у нее и фамилия как нарочно созвучная: Неуёмо- ва), — пока не догадались, что консультировать ее нужно не у терапевтических светил, а у обыкновенного районного психиатра.

Нет-нет, Елизавета Григорьевна, вам еще придется попринимать.

Виталий Сергеевич, я вас очень прошу! Мало того, что я здесь напрасно лежу, когда мне надо срочно лечить сердце, так вы мне еще лекарства, которые не за сердце, а против! Поймите, это не бред, а ошибка! Я жить хочу, я кричать буду!

И все это так же тихо и вежливо.

Я вам назначу укол, от которого пульс снизится.

Нет, Виталий Сергеевич, снизьте аминазин. Хотя бы утреннюю дозу. У меня бывает двести двадцать пульс, я сосчитала!

Нет, Елизавета Григорьевна, все же немного меньше, это вы ошиблись. А снижу я вам попозже, не сейчас.

Подошла Капитолина, закончившая свой обход.

Ну как она? Все от порока умирает?

Я правду говорю, Капитолина Харитоновна! У меня сердце не выдержит! Я умру у вас!! — почти шепотом. Ведь можно и кричать шепотом. — Я умру, и это у вас на совести останется! Или у вас совесть такая растяжимая?!

Она у вас на таблетках все, Виталий Сергеевич? Наверняка половину не проглатывает!

Мне Алла Николаевна каждый раз весь рот смотрит!

Знаю-знаю, вы все умеете. Надо ее поколоть, Виталий Сергеевич.

Вот вечно Капитолина так: вслух при больных! Потому-то Виталий и не любил ходить с нею обходом.

Что вы, меня нельзя колоть! Что вы, меня нельзя колоть! Сразу смерть на кончике иглы.

Сегодня же назначьте, Виталий Сергеевич. И переведите в надзорку.

По существу, Капитолина права, конечно, но зачем вслух при самой Неуёмовой? Та все еще растерянно повторяла:

Меня нельзя колоть! Меня нельзя колоть! — ни к кому прямо не обращаясь, а вообще всем, всем, всем, как сигнал SOS. Виталий отошел от Неуёмовой, Капитолина сказала покровительственно:

Вы только спустились? Ну, а мы уже все. Так что справляйтесь сами. — (Слава богу!) — Кого там приняли?

Первичную больную положили к нам. Уже все назначил.

Ну и хорошо. Что у нее? Эс-це-ха?

Так сокращается слово «шизофрения» — по первым трем латинским буквам. И для краткости, и чтобы не поняли больные. Ну, а поскольку болезнь эта царит в психиатрии, то существует для нее и много других эвфемических синонимов: «Блейлер», «шуб», «процесс». Люда, например, любит говорить «процесс».

Не знаю еще. Только поступила. В направлении — бред, в приемном неконтактна.

Сколько ей?

Девятнадцать.

Наверное, эс-це-ха. Ну, мы пошли.

Капитолина ушла, и Люда за ней, и Анжелла

Степановна.

Вот так: еще и не видела Веру Сахарову, а уже готов диагноз. Вполне возможно, Капитолина права, но очень не хочется, чтобы она оказалась права!

Виталий Сергеевич, здравствуйте! — прямо в самое ухо.

Здравствуйте, Тамара.

Виталий Сергеевич, здравствуйте!! — еще громче.

Здравствуйте-здравствуйте, Тамара. Мы же только что поздоровались.

Виталий Сергеевич, здравствуйте!!! — уже в полном отчаянии закричала приземистая расплывшаяся молодая женщина. — Здравствуйте, Виталий Сергеевич, отчего вы не здороваетесь?!

Ну что ты говоришь, Тамара, — вступилась пожилая положительная сестра Екатерина Николаевна, — Виталий Сергеевич пять раз с тобой поздоровался.

Женщина вдруг изо всех сил ударила себя по лбу, и еще раз, и еще!.. Екатерина Николаевна схватила Тамару за одну руку, Виталий — за другую, та вырывалась, пытаясь ударить себя по голове.

Сука!.. Сука!.. Сука!.. — кричала при этом Тамара.

Подбежали еще сестры, одной из них Виталий передал руку Тамары, которую держал было: врачи удерживают больных только в неотложных случаях, нормально это дело сестер.

Ну, что с вами, Тамара?

А чего она говорит, что я вру?! Сука… Сука… Это не я кричу, это дядя Костя кричит и палкой по голове меня лупит… Сука… Сука… Виталий Сергеевич, вы же мужчина, вы должны его прогнать!

Прогоню, только не сразу. Зачем же вы себя по голове бьете?

Это я дядю Костю колотила: он там сидит.

И вам не больно?

Нет, мне не больно. Ему больно.

Наверх отправить и в надзорку? — шепнула Екатерина Николаевна. Хорошие были времена, когда медики знали латынь! Можно было объясняться при больных. Но теперь-то латыни никто не знает — так зачем же шпарить по-русски, хоть бы и шепотом? Ну, конечно, Тамара услышала!

Меня в первую нельзя! Мне глазная доктор сказала, что мне нельзя в надзорке: там пары аминазина, у меня от них глаза болят! — Между прочим, чистая правда. — Меня в первую нельзя! Меня в надзорку нельзя!! Меня в первую нельзя!!!

И она ухитрилась снова ударить себя кулаком по голове, хотя ее и держали. Надо было что-то назначить. К аминазину у нее непереносимость, гало- перидола в ампулах, как всегда, не было… Спасительный амитал!

Не будем вас в первую, Тамара, Сейчас пойдете наверх, сделают вам укол — и дядя Костя замолчит.

И снова выкрики до крещендо:

Мне укол нельзя. Мне укол нельзя! Мне укол нельзя!!

Уколы в ягодицы ей действительно нельзя: от прежних лечений остались каменные инфильтраты, так что ее ягодицы нельзя было назвать мягким местом.

Вам не сюда сделают, а сюда.

В вену?

В вену.

В вену я согласна, только пусть сама Алла Николаевна делает.

Непременно.

Дядя Костя замолчит, пока Тамара будет спать. А когда проснется? Амитал не лечит, он — всего лишь скромное снотворное. Обидно, что только вчера Тамара клялась, что дядя Костя совсем замолчал и даже вовсе ушел из ее головы.

Тамара, когда вы вчера сказали, что дядя Костя замолчал, вы меня обманули?

Обманула.

Зачем?

А я мужчин всегда обманываю.

Нехорошо. Вот я вам всегда правду говорю: пообещал, что сделают в вену, — и сейчас сделают в вену.

А я мужчин всегда обманываю.

Виталий махнул рукой. Екатерина Николаевна, которая была ответственной дежурной, распоряжалась, кому идти с Тамарой. Виталий подошел к столу, за которым человек двадцать клеили коробки для мармелада — трудотерапия. С ним разноголосо поздоровались.

Обход продолжался.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Дежурство проходило очень спокойно. До обеда больше никого и не привезли. Виталий успел записать назначения в истории, потом позвонили, что можно идти снимать пробу — и он пошел и снял, то есть прошелся по кухне в сопровождении шеф- повара, заглядывая в громадные котлы, похожие на те, в которых карикатурные черти варят грешников; шеф-повар зачерпывал содержимое котлов громадной поварешкой, а Виталий брал из той поварешки на кончик столовой ложки и пригубливал; обойдя таким образом котлы, Виталий подошел к весам, где уже были приготовлены кастрюли со сметаной и маслом, тут же при нем и взвешенные, причем вес до грамма совпал с тем, который указан был в раскладке, почтительно поданной поваром; ну а затем наступил кульминационный момент снятия пробы: в отдельной комнате Виталию подали обед, но не больничный, а приготовляемый отдельно для дежурного врача и, наверное, еще для кого-то — Виталий толком не знал, для кого: повара, конечно, сами едят, Елена Константиновна, врач с третьего, уже годами совместительствующая диетврачом, говорят, каждый день питается, еще существуют диетсестры… Хороший обед — и вкусный, и порции огромные. Поев, Виталий в рассеянности подошел к стоящему в комнате книжному шкафу, стал по своей всегдашней привычке разглядывать корешки книг — и вдруг невольно рассмеялся: ему попалась на глаза книга «Рецепты французской кухни». Вот уж чего не ожидал встретить в кухонной библиотеке психиатрической больницы. Раскрыл из любопытства — книга манила таинственными «перепелами Анжелики», искушала «рыбой в белом вине». Этого здесь и для дежурного врача не готовят.