Тень быка - Майя Войцеховская

Встреча проходила по давно установленному ритуалу. Сперва они пожали друг другу руки.

— ?Que tal, Маноло?[5] Как поживаешь?

Голос у графа не изменился: он всё ещё был резким и исходил из самой глубины тела. Руки были, как тонкая бумага, так что собственные казались Маноло большими и липкими.

— Пошли, — сказал граф, взяв Маноло за руку и подводя к бару. — Что будешь пить, манзанилью?

Маноло покачал головой.

— Ах да, забыл! — смеясь, воскликнул граф. — Содовой воды для молодого человека, — попросил он бармена.

Пока они ждали, граф, держа Маноло за руку, спрашивал, сколько лет ему исполнилось в этом году. Подали напитки.

— За всех храбрых быков! — провозгласил граф, поднимая бокал и чокаясь с Маноло.

Всегда было так. Каждое слово, каждый жест повторялись год за годом.

— Так как ты сказал, сколько тебе теперь?

Маноло было жарко и неуютно. Он проглотил сладкую жидкость и ответил, глядя вниз. Ему нравилось смотреть на пол, где лежали розовые панцири креветок вперемешку с опилками.

— Как дела в школе?

— Замечательно, — ответил Маноло, начиная ногой сгребать панцири креветок в кучку.

— А мама твоя как поживает?

— Очень хорошо, спасибо.

Другой ногой Маноло принялся сгребать опилки во вторую кучку. Раз ноги были заняты, он мог и глаза отвести от графа, и смущение как-то уменьшалось.

Ежегодная проверка быков была в апреле, а день рожденья Маноло — только в августе. Он был уверен, что они подождут, пока ему не будет по-настоящему двенадцать и не пойдёт тринадцатый, прежде чем послать его на графскую тьенту. Так что когда граф снова спросил его, сколько ему лет, он ответил, глядя на две аккуратные кучки панцирей и опилок:

— Мне только через год в августе будет двенадцать.

— О!

Граф был удивлён. Он сделал большой глоток вина, и Маноло, подняв голову, увидел на лице старика разочарование. «Нечему тут удивляться, — сердито подумал Маноло. — Он прекрасно знает, когда я родился. Он знает, что мне ещё полтора года до двенадцати. Все они знают. Уж конечно, они не заставят меня сражаться, пока мне по-настоящему не исполнится двенадцать». Эта мысль пришла, как кошмар. «Они же твердо решили, — в отчаянии думал он, — что он всё сделает, как отец. Отцу было двенадцать, а не одиннадцать. Может, к двенадцати он тоже будет готов».

— Мальчик очень вырос за этот год. В воскресенье он был на двадцать пятой своей корриде.

Это сказал один из шести мужчин, которые всегда присутствовали на таких ежегодных встречах. Повернулся к графу и сказал.

— И как они тебе? — спросил у Маноло граф. — Нравятся тебе корриды, которые ты видел?

— Очень нравятся. Почти всегда.

Он был рад, что сменилась тема. Они не заставят его делать всё иначе, чем отец. У него ещё будет время, полтора года, а на самом деле — два.

— А если не нравятся, то почему? — спросил старик.

— Мне не очень нравится, — тихо ответил Маноло, чтобы шестеро мужчин не услышали, — если быки трусят или бьют исподтишка, и если матадоры плохие.

Граф засмеялся неожиданным коротким старческим смешком.

— Раз он должен стать таким же великим, как его отец, пусть начнёт пораньше. На следующий год.

Это снова вмешался один из шести мужчин (Маноло не видел, кто именно), громко и ясно, прерывая тишину в кафе, последовавшую за графским смехом.

— А ты как думаешь? — граф обнял Маноло за плечи, когда тот с отвращением пнул горку опилок. — Как ты думаешь, ты будешь таким же великим, как твой отец?

Маноло облегчённо вздохнул. Граф не обратил внимания на этого выскочку. Всё будет хорошо.

— Ты будешь таким же великим, как твой отец? — повторил граф.

— Если кто-то говорит, что он не хуже моего отца, он врёт, — ответил Маноло в надежде, что ответ понравится графу.

— Значит, ты не думаешь, что на следующий год будешь готов сражаться?

— Да ничего это не значит! — очень сердито закричал он.

Всё бесполезно. Бесполезно улещивать графа, бесполезно не обращать внимания на то, что все они решили без его ведома украсть у него год жизни.

— Это значит, — тихо продолжил он, ненавидя их теперь, раздавливая панцирь креветки каблуком и понимая, что крушит собственную надежду, — что ни я, ни кто-то другой не будет таким великим, как мой отец.

— Мальчик может даже в этом году сражаться.

— Он готов.

— Он ростом такой же, как Хуан был в двенадцать.

— Он знает столько же, а может, и больше, чем его отец в те же годы.

— Мы учили его. Почти каждый день, уже больше года.

— Нет, — сказал наконец граф. — Нет, на следующий год — это достаточно рано. Возможно, даже слишком рано. Но это случится на следующий год.

— Вы ведь уже выбрали быка, сеньор?

— Да, быка я выбрал. Весной ему стукнет три года.

Как же он их ненавидел! И шестерых мужчин, и графа; а больше всех — быка, которого для него выбрали. Всего несколько минут назад казалось, что всё замечательно. Он был готов принять свою судьбу, а теперь они всё убили. Убили всё хорошее и доброе своей хитростью и бесчестностью.

Выйдя из кафе, он был уверен, что весь мир решил от него избавиться. Город, шестеро мужчин, граф, даже собственная мама — все хотели, чтобы он умер, не дожив и до двенадцати лет. Уже не оставалось надежды, что со зверем будет можно просто поиграть. Его придётся убить. И все они это знали с самого начала. Только он глупо надеялся, что его не заставят всё делать в точности как отец.

В самый первый раз в жизни он пожалел, что родился сыном Хуана Оливара. Пожалел, что родился испанцем. Вообще пожалел, что родился.

Глава 7

У города Арканхело есть душа и сердце. Душа — это бычья арена, а сердце — рыночная площадь. Как почти все андалузские[6] городишки, Арканхело с трёх сторон окружён оливковыми рощами, а с четвёртой ограничен Гвадалквивиром[7]. Рощи принадлежат графу де ла Каса, а река — всем.

В Арканхело нет профессиональных рыбаков, но мужчины и мальчики в хорошие дни ловят столько рыбы, что хватает на весь город. В такие дни рынок недалеко от главной площади становится ещё шумнее, чем всегда. Люди смеются и торгуются, их голоса эхом разносятся по узким улочкам, от дома к дому. Шквал звуков распространяется от лавочек до балконов и дальше, выше, к самому синему небу.

Андалузская земля, на которой стоит Арканхело, — часть здешних людей, которые живут не просто на ней, а с ней вместе, почти в неё вливаются, делят беду и радость, борьбу и удачу.

Человеческую жизнь в Арканхело отмеряют сельскохозяйственные работы. За оливковыми рощами разбегаются поля. Многие поколения андалусийцев обрабатывали их, пахали, сеяли, убирали хлеб и овощи, которые едва растут в этой усталой земле.

Там, где кончаются поля, меньше чем в миле от города, начинаются холмы. Использовать их нельзя — земля рождает только камни, и разве что случайное деревце или куст способны выстоять под палящим солнцем.

Солнце остаётся таким почти весь год. Оно бичует людей и землю пять месяцев подряд, с мая по сентябрь. Людям оно и в радость, и в несчастье. Солнце губит их посевы, в то же время согревая их самих, — а без тепла им не выжить. Если же начинается дождь, он тоже то ли благословение, то ли проклятие. Порой разливается река, и люди теряют посевы, скотину и даже дома. Но порой дождь поливает только что появившиеся растеньица — и люди благодарят за него.

Как почти вся Андалузия, Арканхело — город бедный. Но люди там слишком горды, чтобы роптать на судьбу. Вместо этого они борются с грустью песней и танцем, смеются и радуются просто тому, что живы. Раз в год радость извергается вулканом — это трёхдневная фиеста.

Фиеста швыряет Арканхело в водоворот красок и музыки. Три дня подряд никто не работает и не спит. Вместо этого все играют, поют, танцуют и смеются. Фиеста начинается с Мессы, а завершается мусорными кучами на улицах, изнеможением и умирающей музыкой.

Ах, что за праздник войдёт в наш дом,

И что за голод наступит потом!

Так поётся в старой песне, и это правда об испанских фиестах. Люди копят на неё деньги и ждут, а когда она проходит, снова принимаются ждать и копить.

Двадцать пятого марта, в праздник, когда архангел Гавриил, покровитель города, возвестил Деве Марии, что Она станет Матерью Спасителя, Арканхело на три дня сходил с ума. С графом де ла Каса Маноло встречался как раз накануне фиесты. В прошлом году он провёл эти дни с шестью мужчинами, шум же фиесты оставался где-то на заднем плане. Они вместе видели три корриды, где сражались лучшие и самые дорогие матадоры Испании. Они вместе видели, как матадоры одеваются, едят, ждут и сражаются, говорили с ними о быках и о других матадорах. Мальчика взбудоражил их романтический ореол, к которому его подпустили так близко. Они одевались в лучшие костюмы, ездили на новых великолепных машинах, на их лицах светилась гордость, а жесты были почти королевскими. Но он удивлялся, какие у них странные глаза, отстранённые, почти пустые взгляды. Из-за страха ли это так или из-за того, что они видели столько смертей на арене? Страх витал рядом с ними — в шёпоте квадрильи, утащившей с арены быка, в незаконченных фразах, в стремительных взглядах. Это предчувствие опасности — по крайней мере, так казалось Маноло — затуманивало романтический ореол и заглушало грохот аплодисментов, окружающий тех, кто сражается с быками.