Степные боги - Илья Бояшов

Старшину Бердыева присоединили к элитному экипажу исключительно из за физических данных. Еще в «белофинскую» башнер тяжелого «КВ-2», привык играючи управляться с бетонобойными снарядами. После подобного двухлетнего жонглирования 85-мм болванки вызывали у него снисходительную ухмылку. Кроме того, якут обладал еще одним неоспоримым качеством – не угорал во время самого длительного боя, когда от скопившихся в башне газов замертво валились командир с наводчиком. Он не был чужд юмора, временами прикидываясь не знающим русского – «моя-твоя не понимай». Почти сразу выяснилось, заряжающий – запойный пьяница. Как гвардеец Крюк имел нюх на колхозниц, так Бердыев – на водку; башнер преспокойно доставал ее в самых немыслимых местах посреди бескрайних пространств, где за сотни километров не просматривалось жилья, и в освобожденных городах, в которых освободителям доставались разве что разбитые кирпичи. Трофейный термос заполнялся до краев с завидной постоянностью. Осенью 43-го Бердыев чуть было не загремел в штрафбат; при взятии спиртовых цистерн на одной из железнодорожных станций под Киевом, «моя-твоя не понимай» неожиданно проявил завидное красноречие, уговорив экипаж пустить в ход запасные топливные баки, предварительно слив с них горючее, позарез нужное для дальнейшего наступления. Вскоре, под охраной двух хмурых конвоиров, он уже трясся на «виллисе» в тыл. Спасло башнера крайне удачное стечение обстоятельств – на следующий день авиабомба разнесла блиндаж штаба со всем трибуналом: двумя политработниками, начальником «смерша» дивизии, «особистом», связисткой, которая исправно делила с ними постель и приготовленными на танкиста документами. Бердыев, благополучно выбравшись из засыпанного сортира, в который его отвели за минуту до взрыва, убедился, что приставленный к нему лейтенант-«смершевец» так же нашел свой конец на ветвях далекого дерева, и вернулся в строй, безмятежный, словно младенец. Время стояло жаркое – зима 44-го на уже упоминаемой правобережной Украине – незадачливого штрафника оставили в покое, более того, наградили за дело под Липками, во время которого пьяный якут, ухитрялся заряжать орудие за пять секунд. От застигнутых врасплох бронетранспортеров и «артштурмов» летели клочья. После этого Бердыеву простили все, хотя остальные смертные шкурой знали – хорошо поддать перед боем, значит, наверняка поставить на жизни крест.

За оставшиеся дни, в которые Иван Иваныч своей суматошной активностью вконец измочалил заводских специалистов, славный сержант Крюк произвел фурор среди местных литейщиц и фрезеровщиц. Наводчик обосновался в одной из подсобок – к нему добровольно, чуть ли не в очередь, выстраивались нетерпеливые до порядочно подзабытого удовольствия бабы. Нужно отдать должное герою сержанту – топча курятник со всей страстью изголодавшегося кочета, гвардеец не отказал даже горбатой посудомойке. Не смотря на усиленный доппаек (в столовой такое неожиданно привалившее счастье поварихи закармливали в три горла) к концу недели он едва таскал ноги. Когда, проклинаемый обозленными спецами, Иван Иваныч наконец-то уселся в сидение механика, трудягу пришлось подсаживать на броню.

Терзаемый похмельем Бердыев совершенно непостижимым образом оказался в конторке инженера-оптика; там под всевозможными замками, подобно кощеевой игле, тщательно оберегался в запечатанной канистрочке неприкосновенный запас (НЗ даже для начальников и парторгов). После кражи любитель «96-процентного», словно фокусник, сумел выбраться обратно, оставив запертыми все двери. После кражи сын тундры слонялся по цеху. Развлекая рабочих, он подбрасывал и ловил приготовленные к монтажу танковые катки. Во время долгожданного выезда сердобольные бабы подсадили и его.

В торжественный час Ванька-Череп сам опробовал рычаги. Гвардеец-наводчик едва держался за командирский люк, не имея сил попрощаться с гаремом. Якут мирно спал на дне «коробки». За танком, изрыгая проклятия, бежал обнаруживший пропажу оптик. Гнев и отчаяние его были совершенно бесполезны – однако, не смотря на это, страдающий одышкой инженер, рысью миновав заводские цеха, без сил свалился уже возле железнодорожной платформы, по сходням которой ласточкой взлетела мастерски ведомая Найденовым «экспериментальная».

Спирт мирно плескался в бердыевском термосе.

Танк закрепили, запахнули брезентом – и эшелон покатил на бойню.

«Энкэвэдэшники», облегченно вздохнув, принялись за рапорты. Им было чем гордиться – «тридцатьчетверка» Ивана Иваныча, укрытая от вездесущих вражеских глаз, в срок отправилась в Белоруссию; как раз незадолго до готовящегося грандиозного наступления Призрак обнаружили именно там.[19] Новой партии будущего металлолома дали самый зеленый свет; «теплушки» и платформы перекликались колесами днем и ночью. Счастливый Иван Иваныч по обыкновению ничего не замечал – а жаль; третья весна войны самым естественным образом завершалась. Вызывая радость доставляемых к смерти танкистов, повсюду теперь вдоль полотна блестела и пахла зелень. Истомившиеся от полугодового безделья грозовые дожди заливали состав. Но даже во время гроз Иван Иваныч не покидал свое детище, предпочитая забираться все под тот же брезент и прижиматься спиной к танковым тракам. Он оказался командиром на редкость удачным, совершенно позабыв о наводчике и заряжающем. Впрочем, и тот и другой держали язык за зубами, предпочитая отмалчиваться на вопросы особо любопытных соседей по нарам. Обоих в то время переполняла тревожная скука. Единственным развлечением были разминки во время крошечных остановок и беготня наперегонки за кипятком в испещренные осколочными отметинами здания вокзалов. Между тем, развязка всех судеб неумолимо приближалась; чем меньше оказывалось по обеим сторонам дороги не тронутых снарядами лесов и деревень, тем более мрачнел гвардеец. Изрешеченные словно дуршлаги, танки, которые вросли в землю посреди полей и перелесков и, судя по всему, даже на переплавку не годились, равно как и едва присыпанные братские могилы, то и дело, мелькающие возле железнодорожной насыпи, от которых шел столь знакомый дух, настроения не поднимали. Бердыев, давно в одиночку приговоривший ворованный спирт, впал в тоску совсем по иному поводу. Часто оставляя товарища, башнер рыскал по вагонам. Однако, по мере приближения к концу, каждая капля спиртного в солдатских флягах превращалась в золото.

Иван Иваныч, в гимнастерке с кое-как прицепленными лейтенантскими погонами, обвешенный медалями и орденами, по прежнему имел вид помешанного. Вызывая недоумение не только у собственных подчиненных (старшина и сержант с Найденовым не общались, хотя исправно получали за него офицерский паек), но и у всех тех, кто в «теплушках» коротал время до собственной гибели, Череп начисто забыл о кухне. Вытаскивая из карманов червивые сухари, он запивал их скопившей на брезенте дождевой водой. Ночами Ванька таращился на луну, которая изо всех сил неслась за вагонами. Лучшего стража нельзя было и выдумать! Пять дней перестуков, гудков, покачиваний – и экипаж «эксперименталки» донимать перестали. Благодаря солдатскому телефону (не без помощи писарей) разъяснилось; странная троица состоит на особом довольствии и направляется не куда-нибудь, а в особое распоряжение. Ко всему прочему, сопровождающий состав майор – «особист», настойчиво посоветовал начальнику эшелона не проявлять любопытства к платформе № 10, из чего простые смертные сделали окончательный вывод – прохиндея-сержанта, алкоголика-старшину и уж тем более такого, во всех отношениях мудака, как их командир, лучше не трогать.

Все, в лучшем случае, смеялись над Ванькой. А ведь Найденов обладал единственным в мире даром!

Шум «коробок» для танкистов привычен – лязганье траков, скрип башенного поворота, клацанье затвора – особую гамму звучания имеют моторы, в гуле которых ухо опытного механика сразу же ловит признаки машинного нездоровья. Впрочем, танки никогда не жалеют и покидают при первом удобном случае. Лишь Ванька Череп всегда оставался внутри до конца, всем своим существом отзываясь на каждый скрип и на каждое клацанье. Лишь Иван Иваныч угадывал в привычном гудении двигателя никем не слышимый голос. Когда снаряд пробивал борта, «коробки» вопили – он слышал их крики. Сгорая, они, как и люди, вертелись на месте, выбрасывали из под себя гусеницы, выли и проклинали судьбу – он слышал проклятия. Многие из тех машин, которые Ванька в поисках «Белого Тигра» с такой безоглядной храбростью водил в бой, предчувствовали свой конец. «Тридцатьчетверки» улавливали звук именно той болванки, которая через несколько мгновений должна была разнести в куски их жизнь. Но всякий раз, за секунду до взрыва, Иван Иваныч безошибочно распахивал люк – его предупреждали! Вот почему так плакал он, прощаясь с каждой убитой машиной.