9 дней - Павел Сутин

— Дочка тут занимается в театральной студии.

— А я живу рядом, — Гена показал на свою двадцатиэтажку, — вон там.

— А я дочку сюда вожу второй год, два раза в неделю.

— Москва маленький город. Сколько твоей девочке?

— Девять. Но это младшая.

— Ох, елки-палки… А старшей?

— Шестнадцать. Кстати, недавно твою книгу прочитала.

— Ну… Приятно слышать, конечно. Но в общем, Санюха, это не для шестнадцатилетних.

— Да не важно! Ты оцени ситуацию! Они ж вообще ни черта не читают сейчас. А тут смотрю: сидит — вечер, второй… Я говорю: что читаешь, зая? куэлью какую-нибудь? кундеру? Почитай Толстого, говорю, Гоголя почитай. А она мне: какая тонкая проза, это настоящий мастер психологических этюдов.

Гена засмеялся, достал сигареты.

Тищенко сказал:

— Я смотрю на обложку и говорю: зая, я с этим мастером шесть лет в одной группе проучился.

Гена спросил:

— Ты где сейчас?

— В пятьдесят третьей. Заведую травматологией.

— У меня интернатура была в пятьдесят третьей.

— У кого?

— У Шнапера, потом у Австрейха.

— Шнапер умер, — сказал Тищенко. — В Израиле.

— Грустно. Хороший был человек, яркий.

— Он уехал в девяностом, у него там очень хорошо сложилось. Быстро утвердился, в девяносто четвертом принял отделение в «Хадассе». А умер — как жил. Он же импульсивный был мужик, разносторонний…

— В теннис хорошо играл.

— В теннис играл, в музыке разбирался. У него там очень удачно сложилось, его оценили по достоинству. Я его фамилию часто встречал в периодике. В девяносто седьмом умер. Вернулся утром с пробежки, сел в прихожей, стал снимать кроссовки — и умер.

— А Григорян как?

— Андрей Рубенович давно в Австралии.

— Да, раскидало нас, саперов, по белу свету.

— Не говори. Как Никоненко?

— Заведует урологией в Первой Градской.

— А Браверманн?

— Доктор наук, две монографии.

— Не женился?

— Не смеши.

— У тебя вроде нормально все? Я про тебя в «Огоньке» читал.

— Ну, раз в «Огоньке» — значит, все нормально.

— Не жалеешь? — спросил Тищенко.

Бравик весной девяносто восьмого сказал Гене: «Ты взрослый человек, ты знаешь: что в этом мире ценно, а что — чешуя. Писательство, наверное, дело увлекательное. Но ты умеешь выполнять действия, безусловно полезные человечеству: холецистэктомия, гемиколонэктомия… Панариций можешь вскрыть, в конце концов. Ты все-таки подумай».

А Шехберг мельком глянул на заявление «по собственному желанию» и сразу подписал. Потом поднял большую седую голову и безразлично спросил: «Чем думаешь заниматься?»

«Да так… Есть кое-какие планы».

«Тебе эти две недели дежурства ставить?»

«Ставьте», — сказал Гена и взял со стола подписанное заявление.

Он закончил у Шехберга ординатуру и проработал восемь лет, а Шехберг ему даже присесть и закурить не предложил. И те две недели, что положено отработать по КЗоТу, Шехберг ни о чем постороннем с Геной не заговаривал. Прощаясь, вяло пожал руку, сказал: удачи тебе в новых начинаниях.

— Это давно было, чего теперь жалеть, — сказал Гена.

— Я с нашими иногда созваниваюсь, — сказал Тищенко. — Хайкин нейрохирургом работает в Висбадене. Лямин — анестезиолог в Боткинской. С Романовой той зимой виделись, у нее трое сыновей.

— Четверо.

— Да ладно?

— В феврале родила.

— В сорок два?

— В сорок три.

— Во дает Ленка. Да, кстати: знаешь, с кем я тут списался? С Вовой Гаривасом.

Тут у Тищенко зазвонил телефон, он достал его из кармана и не заметил, как у Гены дрогнуло лицо.

— Да, Сонь, — сказал Тищенко. — Я уже здесь, рядом, сейчас ее заберу. Однокурсника встретил, разговариваем.

Гена стоял, прикусив губу.

— Сахар, подсолнечное масло… Понял. — Тищенко перевел взгляд на Генину банку с кофе. — А кофе?.. Понял.

Он сунул телефон в карман и сказал:

— Так вот. Я года три читаю «Время и мир». Каждый вторник покупаю. Хороший журнал. Я слышал, конечно, что Вова в журналистику ушел, но я ж предположить не мог…

— Санюха, ты понимаешь…

У Тищенко опять зазвонил телефон.

— Извини, — быстро сказал он. — Да, Сонь… Манку или овсянку?.. Понял.

Гена достал из пачки сигарету.

— Ну так вот, — положив телефон в карман, сказал Тищенко. — Вдруг вижу, что Вова — главный редактор. Сюрприз, согласись. Там были телефоны редакции, но звонить как-то неудобно — короче, я написал. Там был его мэйл, и я написал.

— Санюха, послушай…

— Короче, я написал: Володя, привет, это Саша Тищенко из восьмой группы, отзовись. И уехал в Ригу, на семинар по артрологии. Вернулся в понедельник, смотрю почту: письмо от Вовы.

Он не замечал, как у Гены заходили желваки.

— Приятно было, что он сразу ответил, — польщено сказал Тищенко. — Сто лет не виделись, он теперь главный редактор…

У него опять зазвонил телефон.

— Да что за черт… — Тищенко рявкнул в трубку: — Да! — И заворковал: — Да, родная моя… Я тут, рядышком, уже подъехал. Переодевайся, выходи на крыльцо. Нотную тетрадь не забудь. И чешки.

Гена бросил незакуренную сигарету в урну.

— Извини, — сказал Тищенко, — у Лизки репетиция закончилась. Ну так вот…

— Санюха, ты дай слово вставить, — тихо сказал Гена.

Тут его телефон в кармане брюк стал играть «Burn».

— Да! — сказал Гена.

— Ген, нам надо разобраться, — сказал Бравик. — Словом, я только что был у Шевелева…

— Прости, сейчас говорить не могу. Перезвоню.

Он положил телефон в карман.

— Ну вот, короче, — торопливо сказал Тищенко. — Вова мне написал: дескать, рад, что ты объявился, обязательно увидимся, оставь телефон. — Он порылся в карманах, нашел визитку, протянул Гене. — Вот мои телефоны, созвонимся на неделе, спокойно посидим. Ты ко мне приедешь, или я к тебе… Все, я побежал, меня ребенок ждет.

Он потрепал Гену за плечо и скорым шагом пошел к машине.

— Погоди… — сдавлено сказал Гена.

— Что? — Тищенко обернулся. — Извини, Лизка ждет… Что?

— Так ты ему не звонил с того понедельника? Он в прошлый понедельник тебе написал — а ты ему потом не звонил?

— Не в прошлый — в этот. Я ж тебе говорю: в ту пятницу я ему написал и уехал в Ригу. Вернулся — а от него письмо. Давай, Ген, до встречи.

Он сел в машину и захлопнул дверь.

День третий

Бравик подошел к Гениному дому, взялся за ручку подъезда, и тут его окликнули:

— Бравик!

Из «опеля» вышел Худой.

— Привет, — сказал он.

— Здравствуй.

Они пожали руки.

— Взял ноутбук?

— Вот. — Бравик приподнял портфель. — Попросил у Ольги разрешения подержать его несколько дней.

— Хорошо. Пойдем.

Гена открыл дверь, едва Бравик прикоснулся к кнопке звонка.

— Привет, — сказал он. — Проходите, берите тапки.

— Здорово, мужики, — сказал Никон, выйдя из комнаты.

— Пошли на кухню, — сказал Гена. — Кто чай, кто кофе?

Бравик надел войлочные тапочки, поднял голову и увидел торчащий из стены шуруп. Тонкий черный саморез. На стене прихожей висело несколько застекленных фотографий: Гена с Мариной и Васеном возле Сакре Кер, Гена с Мариной на крыше Исаакия, Гена с Никоном и Бравиком на даче у Никона. На маленьком саморезе прежде висела еще одна фотография.

Они прошли на кухню, сели, Худой закурил. Гена включил шумный чайник, стал нарезать «Любительскую».

— Кто-нибудь знает, как Ольга? — спросил он через плечо.

— Я вчера с ней виделся, — сказал Бравик. — Все хорошо.

— И я вчера. — Никон закурил. — Вечером. С машиной разбирались.

— С подвеской что-то, да? — спросил Гена и достал из стенного шкафа батон.

— «С подвеской»… Нахватались, блин, умных слов: «подвеска», «суппорт»…

Гена взял нож и сказал:

— Она жаловалась, что после ста бьет в руль. Балансировку надо сделать.

— Там правый рулевой наконечник разбит к чертям, — сказал Никон. — Я ей говорю: ты вообще когда последний раз делала диагностику ходовой?

— Как писал Марк Твен: «С тем же успехом он мог спросить мнение моей бабушки о протоплазме», — сказал Гена, нарезая сыр. — Сроду она не делала никаких диагностик. Ее машиной всегда занимался Вовка.

— Послушайте, — сказал Бравик. — Вчера я был в Вовкиной квартире. Хотел скачать его фотоархив.

Он вынул из портфеля ноутбук, включил, открыл файл «Корр.26.jpg».

— Вот, — сказал он. — Как вы можете это объяснить?

— Это когда? — оторопело сказал Никон.

— Десятого марта две тысячи пятого. Вот дата.

— О, боже… — тихо сказал Гена, глядя на монитор из-за плеча Худого.

— Кахексия… — Никон нахмурился. — Мужики, это чо такое?

— Я не помню этого, — растерянно сказал Худой. — Нет, конечно, сто раз так сидели… Но я ж тут на себя не похож.