О чем разговаривают рыбы - Ольга Гуссаковская

Говорила она весело, но глаза не смеялись. Наверное, от усталости: ведь путина была и за ее плечами.

Собрание началось так же, как испокон века начинаются все собрания — с длиннейшего доклада директора рыбозавода. Говорить он не умел и добросовестно читал заранее написанный текст. Лицо у него было хорошее, сильные обветренные скулы, зоркие глаза. Дело свое этот человек знал, а рассказать о нем просто не мог. Но никто не обижался: другого и не ждали.

Как и на всех собраниях, в зале шла своя тихая жизнь взглядов, незаметных жестов, приглушенной неприязни и открытых симпатий. Низкий зал клуба напоминал склад, только по стенам висели портреты, украшенные пучками дикой зелени. Сладко пахло лиственницей и модными здесь духами «Красная Москва».

Наталью я увидела сразу, как вошла. Она сидела чуть в стороне от всех. Такая же нарядная, как и все, с таким же, как у всех, торжественно-замкнутым лицом. Алой полоской выделялись на лице накрашенные губы. Это старило ее, но это тоже была мода.

Тоню я не видела.

Собрание шло своим чередом. Кончился доклад. Мужчины потянулись на улицу перекурить, но большинство тут же вернулось. На улице невозможно было зажечь спичку, ветер мгновенно срывал и уносил хрупкий огонек.

Женщины курили, не вставая с мест, мужским жестом чиркали спички в ладонях. Стало нечем дышать. Попытались открыть окно, но ветер ворвался в него так яростно, что со стены упал портрет. Окно закрыли.

Когда все снова занимали свои места, я заметила Андрея Ивановича и Тоню. Она села почти напротив меня. Угрожающе спокойная. Глаза спрятала — опустила голову.

Андрей Иванович сразу увидел Наталью — и пошел к ней, но на полдороге замялся. Тоня подняла голову, и я почувствовала, что ее взгляд словно веревкой опутал ему ноги. Он неловко уселся на край скамейки за спиной Натальи. Она не обернулась. Только помада на губах как будто стала ярче.

Так они и сидели. Три человека, скованных одной цепью, и ни у кого не было силы порвать ее.

Теперь слово взяла Нина Ильинична. Она читала длинный список награжденных.

В зале было душно и жарко, а в окна все отчаяннее бился ветер, заглядывали рваные полосы туч. Мне казалось, они садятся на крышу над нашей головой и оттого все труднее дышать, все острее чувство тревоги.

— …значком «Отличник социалистического соревнования» резальщицу разделочного цеха Наталью Гавриловну Смехову.

Я поняла: вот он, сюрприз. И сейчас же хлестнул по нервам голос Тони:

— Это за какие же такие заслуги ее награждать?!

В зале зашумели. В этом шуме я уловила сочувствие. Я знала, за спиной Натальи в эту секунду ширится пустота. И только один человек оставался с ней. Он был рядом, и его не было. Андрей Иванович низко опустил большую темноволосую голову.

Тоня встала и на виду у всех пошла из зала. Шла медленно, глаза полыхали торжеством. На ходу протянула ладонь парню, он отсыпал ей мелких кедровых орешков. На пороге оглянулась, сплюнула шелуху с широких губ:

— За такую работу прежде иначе жаловали!

— А почему и не наградить? Мало ли что она когда-то плохо работала, а теперь кто скажет, что хуже других? — ответил Тоне чей-то молодой звонкий голос.

Тоня молча повернулась, ушла, В зале зашумели, захлопали откидные сиденья. Наталья была уже не одна, она победила, но, наверное, даже не почувствовала этого. Она быстро встала со своего места и пошла — побежала к выходу. Лицо залили слезы. Я пошла за ней.

На пороге меня оттеснило плечо Андрея Ивановича. Он первым кинулся навстречу ветру.

Что с ним было? Может быть, только сейчас понял, что произошло. А скорее, просто любовь оказалась сильней всех условностей.

Он бежал вверх по каменистой улице далеко впереди меня. Ветер теперь дул в спину, но от этого было не легче, его неожиданные удары валили с ног. Я спотыкалась о камни и, наконец, потеряла его из виду.

Вокруг была пустынная, пронизанная ветром улица. Даже окна домов словно зажмурились, прикрытые ставнями. Пробежали куры с растопыренными хвостами. Откуда-то с сопок донесся сдавленный грохот камнепада. И низко-низко, как стаи черных птиц, летели обрывки туч.

Я подумала, что мне незачем идти наверх. Настало время для них: понять друг друга или разойтись. Но как я хотела счастья Наталье. А еще больше — Иринке…

Возвращаться на завод не было смысла. Я повернула домой. Ветер все не унимался, и в просветах между тучами небо алело, как свежая рана…

К ровному шуму ветра за окном прибавился еще какой-то звук. Я прислушалась: стучали в стекло. Настойчиво, тревожно.

Раньше меня к темному окну подбежала Настенька. Открыла форточку. Ветер сейчас же швырнул в нее горсть песка и брызг.

— Вставайте! Беда в поселке! — услышала я чей-то задыхающийся голос. — Ребятишки в море ушли…

— Кто? Какие? — осевшим от испуга голосом спросила Настенька, но я уже знала кто.

Он был так нужен Иринке — прекрасный остров в море, где живут добрые звери и рыбы рассказывают людям обо всем, что есть на свете. Она должна была найти его. Как я не поняла этого еще там, возле старой шхуны. Но почему именно сегодня, именно в такую отчаянную погоду?

Настенька, уже почти одетая, подлетела ко мне.

— Вот! А вы еще защищали эту Наталью! Девчонка пропадает в море, а она и не знает об этом. Найти не могут хорошую мать!

Я точно своими глазами увидела домик возле сопки и Иринку у окна, где давно отцвели прострелы. Она ждала мать. Долго ждала. Но у Натальи было свое горе, своя обида. Он догнал ее, наверное, недалеко от дома. Возможно, Иринка даже видела их в окно. Они ушли, занятые собой, и девочка осталась одна…

Ветер проносил мимо меня тени бегущих людей. Луны не было. В черной пропасти неба резко мигали яркие звезды. И мерно вздрагивала земля от ударов волн невидимого моря.

На пирсе одним живым теплым комом сгрудилась толпа. Тут уже не осталось ни врагов, ни друзей — были просто люди. А перед ними, чуть не хлеща по ногам, бесилось море. Огромное и неодолимое, как в древности.

И так же, как тогда, ветер уносил вдаль жалобный крик невидимой мне женщины:

— Сыно-о-очек мой!

Кто-то зажег электрический фонарик. Луч света скользнул по лицам и на секунду осветил двух женщин у самого края пирса.

Они стояли рядом и бесконечно далеко. Две соперницы. И обе ждали, каждая для себя.

У меня мелькнула мысль: вдруг горе помирит? Бывают же чудеса.

И точно в ответ на эти мысли сквозь шум ветра я услышала голос бабушки Аграфены. Она чуть не кричала мне в ухо:

— Видишь, как стоят? Точно подруги. А я вот помню, как-то две бабы ждали мужика, да одна и оступилась. Ночь темная, кто будет виноват?

Старуха стояла рядом со мной и не отворачивалась от секущего ветра. Даже в темноте я видела, вернее, чувствовала, как остро блестят ее глаза. Чего они не видели за долгий свой век?

Мне стало холодно и страшно. Никогда еще не испытывала я такого чувства полной беззащитности перед всем злом, какое только есть в мире.

— Андрей Иванович как услыхал, — продолжала она, — тут же набрал рыбаков, кто посмелее, да и в море. Сейнер-то чуть у причала не перекинуло. Хоть бы сами живые вернулись.

Луч фонарика вспыхивал и гас. И всякий раз я видела на миг чьи-то глаза, стиснутые руки, напряженную линию плеч. Словно детали одинаковой во все века картины большого человеческого горя.

Время шло, и я не сразу поняла, почему вдруг в общей темноте предметы начали отделяться друг от друга. Сплошной темной массой стояли люди, но впереди них уже ясно обозначались мачты причальных сейнеров. Смутной давящей громадой, выступили из тьмы сопки по берегу. И наконец где-то далеко мелькнула слабая серебристо-туманная полоса. Наступал рассвет.

Ветер стих немного, но море не унималось. Только теперь в бледном немощном свете ненастного утра оно уже перестало быть огромной таинственной силой.

Жестокое северное море в свинцовой броне волн. Грозное, но давно знакомое людям. И почему-то мне стало спокойнее. Может быть, просто оттого, что человеку всегда спокойнее, когда он видит опасность.

Кажется, и у других было такое же чувство. Человек пять-шесть пошли домой, разговаривая о чем-то своем. За ними по одному, по двое потянулись остальные. В жизни поселка бывали и не такие беды.

Только две фигуры у края пирса не обернулись, не тронулись с места. Этим ждать до конца.

Мать Тоника, беременная белокурая женщина, едва стояла на ногах. К ней подошла Нина Ильинична, чуть не силой отвела в сторону, посадила на бухту каната. Села рядом, накрыв ее полой своего плаща. Высокая, худая мать Жорки тронула Наталью за плечо:

— Наташа, ты крикни, если что. Малого пойду кормить. Нельзя ведь…

И потому, что подошла она к Наталье, я поняла, что теперь одна против всех оставалась Тоня.

Так всегда большое горе, как половодье, сметает весь мусор мелких обид и неурядиц. И оно всегда справедливо в своем решении.