Легенды рябинового леса - Оливия Вильденштейн

слишком потрясена, чтобы делать что-то ещё, кроме как таращиться и предлагать использовать чашу с широким горлом. Я не хотела, чтобы Холли была упакована в пакет из супермаркета. Это казалось неправильным. Несмотря на то, что её там больше не было, самое меньшее, что я могла сделать, это почтить её значимым сосудом.

— Скажи ему, что мы кремировали её. Это же так называется? Кремировали?

— Да. Но мы не делаем этого в нашем доме. У нас нет печи…

— Скажи ему, что я забрал тело с собой. Что её предсмертным желанием было не задерживаться после того, как её дух покинул тело.

Я положила ладонь на его предплечье, как только мы остановились перед надгробием Леи.

— Здесь.

Я всегда представляла, что мать Холли лежит под землёй, но она также была фейри. Был ли там вообще гроб? Она умерла ещё в шестидесятых, задолго до моего рождения, почти за десять лет до рождения мамы.

Каджика начал опрокидывать чашу, но прежде чем Холли успела высыпаться, я схватила керамический сосуд. Он нахмурился. Мягкий, прохладный ветерок обдувал нас. Серебряные пылинки кружились над чашей, поднимаясь, как дым из потухшего фитиля.

— Я бы хотела похоронить её. Не мог бы ты принести лопату? — спросила я. — Я положила её в сарай.

Выражение лица Каджики напряглось при мысли о том, чтобы почтить фейри похоронами. Тем не менее, он пошёл в сарай за лопатой. Он держал её двумя пальцами, как будто прикосновение к ней причиняло боль. Возможно, так оно и было. Возможно, было бестактно посылать его за ней. В конце концов, он использовал её, чтобы похоронить свою приёмную мать после того, как Айлен и мой отец раскопали её могилу.

По правде говоря, я не доверяла ему прах Холли.

Он протянул мне лопату. Я поставила вишнёвую вазу на тонкую корку снега, взяла у него лопату и начала копать. Несмотря на холод, земля поддалась под лезвием. Мои лопатки заныли к тому времени, как я вырыла достаточно глубокую яму.

— Что это была за погребальная песня, которую Гвен пела для своей матери? Как это происходит? — спросила я Каджику, прежде чем засыпать её.

— Это песня охотника.

— Песня охотника? Или песня Готтвы?

Он пристально посмотрел на меня.

— Я не буду петь это для Холли, потому что она перестала быть Готтва, когда решила стать фейри, — его глаза купались в багровых тенях. Где была доброта, мягкость, которые он демонстрировал ранее в домике на дереве? Где было сострадание?

— Она говорила на Готтва. Собрала истории твоего племени. Ты мог бы проявить к ней такую малость милосердия?

Он перевёл взгляд на меня.

— Не проси меня петь для фейри. Я не могу. Я просто не могу.

Слова Каджики ранили моё сердце так же сильно, как маленькая балерина в моей музыкальной шкатулке. Но в отличие от балерины, когда он замолчал, моё сердце болезненно сжалось.

— Ты не пережила Гизхи Макудева. Ты не имеешь права судить меня, Катори.

— Я знаю, что я этого не делала, но Холли тоже не делала. Она не убивала Ишту. Я не прошу тебя петь для Лио Веги или Борго Лифа, — двух ненавистных фейри, которые убили пару Каджики. — Я прошу тебя спеть для двоюродной сестры моей бабушки.

Его глаза метнулись к моему лицу.

— Я останусь с тобой, пока ты будешь хоронить её, но я не буду петь.

Я прикусила нижнюю губу и опустила взгляд на вазу. Вишни поплыли у меня перед глазами, слипшиеся и шевелящиеся, как красные кровяные тельца, путешествующие по плазме. Несмотря на то, что его отказ огорчил меня, я уважала его. Когда я склонила чашу над отверстием, моё сердце начало раскручиваться в медленных оборотах. Я уставилась на кучку серого пепла, смаргивая слёзы.

— Прощай, Холли, — прошептала я. Я уже собиралась засыпать её холодной землей, когда пепел стал жидким, как расплавленное серебро. Частицы мерцали, когда поток тёк по бороздкам перевёрнутой земли, наконец, погружаясь в неё. — Ты это видел? — прошептала я Каджике, запрокидывая голову, чтобы посмотреть на него.

— Да.

Он спокойно смотрел на испещрённую прожилками землю.

— Фейри ядовиты, как и их кровь.

Я нахмурилась.

— Значит, я просто вылила яд на могилу Леи?

— На этом месте когда-нибудь росла трава?

— Я не знаю.

Весной и летом кладбище было ярко раскрашено, так что прах Леи не мог загрязнить всю территорию. А это означало, что прах Холли тоже не будет. Верно?

— Я надеюсь, что это не испортит вашу воду.

Я отпрянула.

— Может быть, пепел не каждый раз становится жидким. Может быть, Холли была… особенной? Что случилось с дедушкой Эйса, когда ваши люди убили его?

— Я не стоял достаточно близко, чтобы наблюдать за его трансформацией.

Я уставилась в землю, надеясь, что не сделала какой-нибудь глупости. По крайней мере, не слишком глупо. Казалось, это был единственный способ, которым я действовала в эти дни. Наверное, мне следовало передать тело Холли Эйсу.

Дрожащими руками я засыпала пустую яму землёй, надеясь, что не поставила под угрозу флору кладбища. У меня было видение высохших кустов и желтеющей травы, потрескавшихся надгробий и осыпающихся деревьев. Я огляделась, чтобы убедиться, что рябины всё ещё стоят, безлистные, но крепкие, что надгробия были гладкими и прямыми, что многолетние кусты всё ещё были пышными и блестящими.

Ничего не изменилось. Ещё.

Несмотря на то, что я уговаривала его немного поспать, Каджика направился в лес в противоположном направлении от дома Холли. Я представила себе, как он будет бродить в ночи в поисках Гвенельды. Должна ли я была предложить пойти с ним? Я не думала, что была бы очень полезна. Я бы, наверное, удержала его или встала бы у него на пути.

Или снова сделала какую-нибудь глупость.

Кроме того, я не была уверена, что думать о Гвенельде. Да, она спасла мою тётю и отца раньше — она помешала им прочитать заклинание, выгравированное на гробу, которое возвращало охотников к жизни, — но я могла сказать по рыданиям, которые вырвались из неё позже, что она ненавидела каждую секунду этого. Она скорее воскресила бы свою мать, чем спасла моего отца. Могла ли я винить её? Что бы я сделала, если бы это была моя мать?

Я вернула лопату в сарай, вымыла вишнёвую вазу горячей водой с мылом, пока эмалированное дно не засияло, а затем прокралась в свою спальню, вздрагивая каждый раз, когда скрипела ступенька. Однако ни папа, ни Айлен не пошевелились. Я задёрнула шторы и приняла горячий душ. Как бы мне хотелось понежиться