Тарасов - Борис Екимов

И одно за другим пошло низаться давнее и вчерашнее, одинаково дорогое и больное, потому что прожито было самим.

Здесь, через эту гать, единственный раз уходили, бросая родину. Надо было уйти, иначе бы перемерли. А в совхозе, где спасались, там затируху в столовой давали и пшенную кашу. И разрешалось в баночку отлипать, для детей. Выжили. Вернулись.

На этом вот поле, сразу за речкой, Тарасов на трактор сел, четырнадцатилетним мальчонкой, в войну. А еще Николай Силяев, Василий Курсанов. Вместе это поле пахали. И когда "колесники" глохли в борозде, то заводили втроем, ремни на ручки привязывали и крутили в шесть рук, врастяжку. Пацанва...

А сеяли и вовсе хорошо. Можно зернышко в банке нажарить. Ячменя или пшенички. И грызть. Или напарить, завязав в узелок, в радиаторе. Получалась кутья. Бригадир разрешал. Лишь уполномоченному нельзя было на глаза попадаться.

Продуктовоз бабка Татьяна на белой кобыле привозила хлёбово да просяные лепешки. Издалека было кобылу видать.

И потекла-покатила жизнь по этим полям. Лишь трактора старели и умирали. "Колесник" с железным сиденьем. Гусеничный "натик" с дерматиновым навесом над головой. Крыша есть... а вокруг - играй батюшка! Дальше - получше.

Сколько изъездил этих лошадок Тарасов за сорок лет. И всех помнил, словно людей. Да и грех забывать. Они кормили и подняли ребятишек.

И вдруг где-то там, в ушедших днях, мелькнуло светлое. Две телочки, красные, с белыми головками мчались сюда, к старой вербе, к речке и гати, через которую пробирался синий трактор хозяина. Как летели они, ошеломленные, хвост трубой... Не боясь тракторного грохота и соляровой вони. Они видели Тарасова и знали, что выйдет он из трактора и сыпанет перед ними беремя яблок, алых, хрустящих, сладимых, словно забытое материнское молоко. Так было изо дня в день, и телушки встречали его радостным ревом и летели навстречу.

Как быстро все кончилось. И как горько...

При мысли о телочках Тарасову сделалось не по себе. И жизнь человеческая показалась какою-то странной и непонятной. Ведь нельзя было разумом понять и войну, и убиенных людей, и голодную детвору - эту злость вселенскую. Нельзя было понять, отчего пропадают телушки, Дочка и Ночка. Кому и зачем это надобно?

И сразу заболело сердце. И странная мысль легла на душу: лучше бы не жить, не мучиться, а стоять вербою, тут, на обережье, возле речки. Стоять и глядеть, одинаково слушая ветер и шепот людской, радоваться малым ребятишкам и радовать их, подбрасывая на гибких ветвях, укрывая от пекла, и сережками кормить по весне. Стоять и стоять таким вот могучим древом, которое не тронет никто. Ни председатель, ни участковый Листухин.

Тарасов долго стоял возле дерева, но наконец отнял руку от шершавой коры и пошел. Поодаль, возле брошенных на землю вязков, он еще раз окинул взглядом старую вербу и порадовался жизни ее.

А во дворе уже искала его встревоженная Раиса.

- Отец! Отец! - звала она с крыльца. - Где ты?! Куда подевался? Отец!

Тарасов еще в заулке ее голос услыхал, и ускорил шаг, и, сбросив вязки под сарай, вышел на видное место.

- Ушел и пропал на нет! - жалобно проговорила Раиса. - Шумлю, шумлю...

Она не стерпела и стала спускаться с крыльца, торопясь к мужу. Больные, непослушные ноги ее с трудом несли тяжелое тело.

- Чего приключилось? - поспешил ей навстречу Тарасов.

- Отец... Ты ж набедокурил, а молчишь. Листухин-то по твою душу приехал...

- Откуда опять взяла?

- Приходила ко мне энта... НКВД, - показала головой Раиса на соседний двор.

- Макариха, что ль?

- Она... Все дочиста рассказала... Листухин - пьяный, грозится... - Жена была испугана не на шутку и боялась даже говорить, лишь смотрела на мужа да моргала глазами и ждала.

- Не боись, Рая, - успокоил жену Тарасов. - Не боись. Я ту солому в дело возил. Меня за это ни бог, ни люди не осудят.

Раиса мужу верила всегда. И от души у нее отлегло. Но не вовсе. Какой-то червячок все же точил. И потому она сказала:

- Листухин прям грозился. Привлеку, говорит...

- Э-э, чего нам Листухии, когда мы сами - Тарасовы,- так же спокойно и даже с усмешкой остановил Раису муж. - Не горься, не стоит того, - он положил на плечо жене тяжелую руку. И потом вдруг вспомнил: - Виктору я дозвонился. Приедет. Говорит, и ребятишки наскучали, к нам желают.

- Ты гляди... - обрадовалась Раиса. - И Олюшку привезут, и Сережу.

- Сергея навряд. Учится. В школе ныне такие трудные спросы. А Оленьку чего... Не дюже холодно.

- Да она стерпит! - убежденно сказала Раиса.- Кремень - не дите. На ту зиму холодюка такой, а она бегет рысью. И все. Приучили в яслях. Ксенина Натушка против нее - кисель. Энту все в сип целуют. А Оленька...

И пошел разговор о детях, о внуках.

Тарасов помог жене на крыльцо подняться. И здесь, на высоком крыльце, в глаза ему снова бросилась старая обережная верба. Она вставала над крышами сараев, над займищем, над всей окрестной землей.

- Рая? - спросил Тарасов. - В память не возьму. Либо бабка Марфутка покойная рассказывала, кто-то рубил ведь старую вербу?

- Какой-то вроде Никишка,- вспоминая, ответила жена. - Вроде он из Широков бешеных. Дедом он доводился Широкам.

- Ну, эти доумятся...

- Рубил. Бабка Марфутка помнила. Рубил, рубил и ногу себе прям до мосла разнес. Тем и кончилось. А чего? Либо ты на нее заришься? Господь с тобой...

- Да ну... Просто в голову вошло. И гляди ведь, все затянулось. Еще мы молодые были, руились там... Не было и меты. Ты помнишь?

- Помню... - тихо ответила Раиса, поднимая на мужа глаза; и молодой вишневый жар кинулся ей в лицо.

И весь вечер вспоминали о былом. Щипали пух с большого козла Васьки и меж делом нет-нет да и говорили о давних временах.

Как вместе работали: сам Тарасов на тракторе, а Раиса на прицепе. Какие долгие ночи были осенью на пахоте... И как боялся Тарасов, что Раиса задремлет и попадет под плуг. И как в черной осенней ночи плывет над трактором неслыханной красоты лазоревый цветок: это у "натика" раскалилась выхлопная труба, и над алой горловиной ее волшебными лепестками сиял голубой, и оранжевый, и сиреневый пламень. Однажды, уже в декабре, - тогда подолгу пахали, с уборки и до зимы, - и вот как-то уже в декабре допахивали клин за Петипской балкой. Пахали и пахали, но к утру остался еще лафтак. Тарасов решил чуток отдохнуть, а потом докончить, чтобы уж сюда не ворочаться. Прижались друг к дружке в кабине и задремали. А проснулись и ахнули - зима. Снег лежит чуть не в колено.

И как хотела вначале Раиса убежать к другому трактористу. Тарасов ведь работал по-дурному, без перекуров. И ничего не признавал. Без света, ночьми, ощупкой пахал, или пускал Райку вперед, перед трактором, чтобы шла она и борозду указывала. И вышагивала девка ночь напролет, с факелом. Или пристраивал у радиатора коптилку из снарядной гильзы. И при жалком свете ее пахал и пахал. Уже тогда рассказывали побаски о Тарасове.

А тут пришли другие времена. Стали в колхозах платить. И Тарасов словно расцвел. В какие-то годы он новый дом поставил, под белой жестью, стал обрастать скотиной и птицею. Раиса первой в хуторе панбархатное платье одела и лаковые туфли. И пошла и покатила тарасовская слава, обрастая былью и небылью.

Вспоминали о многом. И теперь, издали, дни ушедшие ворошить было легко.

3

Уже на другой день Тарасов снова приволок на Вихляевский комплекс чуть не полскирда соломы. Привез, свалил, телушек своих приласкал, сунул им по краюхе хлеба, с вихляевским кумом потолковал недолго. Тот лишь охал да приговаривал: "Победная головушка".

Так он сделал и на второй день, а на третий, в пятницу, столкнулся лицом к лицу с начальством.

Председатель и управляющий словно ждали его на ферме. И он приехал. Отворились ворота, и тарасовский синий трактор подкатил к базу; и заволновалась скотина, торопясь к яслям. Но ей пришлось погодить. Наперед трактору вышел председатель колхоза, а за ним - управ и другие люди.

Тарасов все понял. Заглушив трактор, он долго вылезал из него, медленно шел к председателю, пытаясь на ходу придумать слова. Говорун из него был некудовый.

- Хозяйничаешь? - с ходу спросил председатель.

- Так уж... - разводя руками, сказал Тарасов. - Так уж получается... А то сами-то, слава богу, обдутый хлебушко едим, а скотина губится. Да и солома все одно пропадает... - но разговориться он не успел.

Председатель -- а он был из местных, лишь помоложе - председатель обрезал его, обжигая взглядом:

- Вот когда тебя поставят, тогда будешь командовать. Понял? Стратег. Дальше носа ни хрена... Давай сюда ключи.

Тарасов молчаком к трактору сходил, вынул ключи и отдал.

- Вот так... - удовлетворенно сказал председатель.- А теперь шагай домой. Забрать оба трактора,- приказал он управу.- И пусть в скотники идет, проветрится. Раз умом рухнулся.

И уже в спину прочь уходящему Тарасову председатель, усмехнувшись, добавил:

- Хозя-аин...

Ревела на базах скотина, не спуская глаз с желтой соломенной горы на тарасовской тележке. Председатель наконец, услышал ее рев и сказал: