Распутин. Анатомия мифа - Боханов Александр Николаевич

Особенно ярко это проявилось в вопросе о признании «виновности» царя. Правоведы твердо стояли на позиции закона, согласно которому монарх не мог ни в какой форме не только привлекаться к суду, но против него вообще не могло выдвигаться обвинений. Антрепренеры же расследования, понимая, что с точки зрения юридической добиться вердикта невозможно, хотели все-таки уличить царя в противогосударственной деятельности, вынести морально-исторический приговор. Как вспоминал заместитель председателя Комиссии сенатор С. В. Завадский, «Муравьев считал правдоподобным все глупые сплетни, которые ходили о том, что царь готов был открыть фронт немцам, а царица сообщала Вильгельму II о движении русских войск».

Для документирования этих «истин» использовались самые сомнительные приемы. В одной бульварной газете было опубликовано несколько якобы тайных телеграмм, которые отправлялись в Германию через нейтральные страны и где содержались указания на переправку секретных сведений германскому командованию. Сии послания были подписаны «Алиса», и ни у кого не должно было возникнуть сомнений, что эти депеши исходили от царицы. Увидав эти «документы». Керенский немедленно потребовал провести «тщательное расследование», а Муравьев просто сиял от радости. Вот они, факты! Вот она, измена! Несколько дней глава Комиссии только и вел разговоры об этих «неопровержимых уликах». Расследование же окончилось грандиозным конфузом.

Выяснилось, что один молодой, начинающий журналист очень хотел прославиться и «сделать сенсацию». С этой целью он очаровал телеграфистку с городского телеграфа и попросил помочь найти интересные материалы, обещая в награду коробку конфет. Молодая барышня, не долго думая, составила несколько таких телеграмм, передала своему поклоннику и получила сладости. Когда началось следствие, немедленно призвали журналиста, затем телеграфистку, и та, расплакавшись, сразу же призналась в фабрикации. Подделка была установлена с несомненностью, но Муравьев все никак не мог успокоиться и даже хотел уговорить телеграфистку взять свое признание назад. Его все-таки убедили не покрывать Комиссию позором, так как грубость подделки сразу же бросалась в глаза.

Такого. же «высшего качества» были и прочие «изобличающие сведения»: несколько недель изучали версию о шпионском телефонном кабеле между Царским Селом и Берлином, искали подтверждение слухам о тайных визитах эмиссаров кайзера в Петроград, разыскивали царские приказы об установке на чердаках домов тысячи пулеметов, из которых «расстреливали народ». В итоге не только не обнаружили никакого приказа, но даже ни одного пулемета не нашли. Однако правду не оглашали. Хоронили версии тихо, мирно, «по-семейному». Законы бульварной журналистики (и бульварной политики) соблюдались неукоснительно. Сначала в течение нескольких дней или недель та или иная сенсация раскручивалась в прессе, затем, когда выяснялась ее очевидная лживость, «факт» просто исчезал из обращения и на сцену вытаскивали новый абсурд. Публично же никогда и ничего не опровергали.

Глава Комиссии Муравьев несколько раз давал интервью столичным газетам и уже в мае 1917 года без обиняков утверждал, что «обнаружено множество документов, изобличающих бывшего царя и царицу». В действительности же замысел Керенского и прочих провалился: установить «преступные деяния» властителей, выявить их антигосударственную деятельность и разоблачить предательские сношения с врагами государства не удалось. А ведь так искали, так искали! По прошествии времени стало очевидно, что подобных фактов просто не существовало, хотя «профессиональные разоблачители царизма» были убеждены в их наличии (иначе бы никакой Комиссии и не создавали).

Однако и в то время находились люди, не отравленные революционным угаром. Весной 1919 года Иван Бунин написал: «Нападите врасплох на любой старый дом, где десятки лет жила многочисленная семья, перебейте или возьмите в полон хозяев, домоправителей, слуг, захватите семейные архивы, начните их разбор и вообще розыски о жизни этой семьи, этого дома, — сколько откроется темного, греховного, неправедного, какую ужасную картину можно нарисовать, и особенно при известном пристрастии, при желании опозорить во что бы то ни стало, всякое лыко поставить в строку! Так врасплох, совершенно врасплох был захвачен и российский старый дом. И что же открылось? Истинно диву надо даваться, какие пустяки открылись! А ведь захватили этот дом как раз при том строе, из которого сделали истинно мировой жупел. Что открыли? Изумительно: ровно ничего!» Писатель был абсолютно прав: в общем-то «открылись» действительно пустяки.

Главный же инспиратор всего дела Керенский даже в эмиграции не нашел в себе мужества признать, что вся затея с установлением виновности Николая II и Александры Федоровны в «государственной измене» (108-я статья Уголовного уложения) безусловно провалилась. Между тем именно эта статья должна была стать важнейшим пунктом предполагаемого обвинения.

Давая в августе 1920 года в Париже показания следователю Н. А. Соколову, бывший «Александр IV» оправдывал создание ЧСК «историческими условиями». Хотя он признавал, что «Николай II сам лично не стремился к сепаратному миру», но в деятельности Александры Федоровны и «ее кружка» он узрел «явную тенденцию к развалу страны», способную привести «к сепаратному миру и содружеству с Германией». Это говорил человек, за несколько месяцев нахождения которого на первых политических ролях все в стране действительно развалилось. Тут уж речь шла не о придуманных «тенденциях», а о непреложной действительности.

С первых дней антицарской вакханалии в центре внимания публики и Комиссии оказался Распутин, его политическая роль, его участие в управлении империей. Следователи, еще только приступая к разбору документов и опросу свидетелей, уже были убеждены в огромной роли, которую сыграл этот человек в судьбе государства. Позже следователь В. М. Руднев писал: «Прибыв в Петроград в Следственную комиссию, я приступил к исполнению моей задачи с де-вольным предубеждением относительно причин влияния Распутина, вследствие читанных мною отдельных брошюр, газетных заметок и слухов, циркулировавших в обществе, но тщательное и беспристрастное расследование заставило меня убедиться, насколько все эти слухи и газетные сообщения были далеки от истины». Даже юристы становились жертвами «облучения ложью», что уж говорить о других!

Распутин стал ударной темой столичных газет, почти все они завели специальные рубрики — «Распутиниада». Даже самые солидные из них сбросили «флер респектабельности» и смаковали «пикантные детали» жизни убитого в декабре 1916 года друга царской семьи. Репортажи, интервью, очерки следовали один за другим. Все издания стремились перещеголять друг друга в добывании самого горячего материала. Беседы с теми, кто не только видел и знал этого одиозного мужика, но и мог порассуждать на сей предмет, стали в газетах почти ритуальными.

Врач, производивший вскрытие трупа Распутина, во всех подробностях сообщал о том, как выглядел покойник, сколько у него было ран, в каком состоянии были внутренности. Другой врач, известный психиатр и невролог В. М. Бехтерев, хотя сам Распутина никогда не видел, давал научные объяснения «природы распутинских чар». На страницах нескольких столичных изданий маститый врачеватель разъяснял гражданам «свободной России», что «помимо обычного гипноза» существует еще «половой гипнотизм» и Распутин как раз и был из числа таковых гипнотизеров.

Журналисты устроили настоящую охоту на дочерей и жену Распутина, которых искали везде, но они успели уехать на родину в Сибирь сразу же после переворота. Их же разграбленная и разгромленная квартира в доме на Гороховой, 64, стала объектом паломничества толп любопытных.

Появились и первые смачные описания распутинских оргий, а в числе соблазненных и одурманенных его жертв назывались некие дамы, которых репортеры обозначали чуть ли не всеми буквами русского алфавита: баронесса Б., графиня К., монахиня О., жена полковника М., медсестра П. и т. д.