Серые пятна истории - Лев Альтмарк

Сказано – сделано. Подхватили Вагнера под руки и потащили к доктору. А у того послеобеденный отдых был, и он возлежал на своей знаменитой кушетке. Медитировал или, точнее говоря, сопел в три дырки, переваривая сытный обед.

– Господин профессор, выручайте, – хором кричат евреи, – наш собрат помирает, косточкой от фаршированной рыбы подавился!

– Какой это наш собрат?! – удивился Фрейд. – Это же немецкий композитор Рихард Вагнер, и никакого отношения к евреям он не имеет!

– Да хрен с ним, с этим отношением! – кричат евреи. – Нам, главное, косточку из него вытащить, и пусть он будет хоть китайцем, хоть папуасом!

Ничего не сказал на это Вагнер, потому что говорить пока не мог, но обиду за папуаса затаил. А тут ещё доктор Фрейд масла в огонь подливает:

– Я, господа, не специалист по вытаскиванию всяких предметов из человека, я – психоаналитик! Понимаете вы это? Если уж на то пошло, то ведите его к гинекологу или, на худой конец, к проктологу – у этих врачей хоть какой-то навык вытаскивания есть. Они косточку и извлекут.

Совсем рассвирепел Вагнер. Ну, думает, я вам задам перцу, едва вылечусь. Чтобы ко мне в рот проктолог, как в задницу, своими грязными лапами лазил, или гинеколог пинцетами шарил, как известно где?! Не бывать этому! Чистокровного арийца унижать такими изуверскими еврейскими штучками никому не дозволено!

От лютой обиды он даже раскашлялся и сам не заметил, как косточка выскочила. Сплюнул он её в сторону и поскорее ушёл, пока его и в самом деле к вышеуказанным врачам не потащили.

Казалось бы, всё закончилось благополучно, и можно забыть столь незначительное событие, но не таким оказался композитор Вагнер. Всё произошедшее он злопамятно расценил, как грубое оскорбление арийской расы, которое прощать евреям ни в коем случае нельзя.

После этого он написал длиннющую тетралогию из опер на темы древнегерманских мифов, где нашлось место и вредителям-иудеям. Но если в эти оперы вслушаться повнимательней, то всегда в громадном количестве звуков можно различить обиженный кашель так и не оправившегося от обиды бедняги, подавившегося косточкой из дурацкой, но такой вкусной фаршированной рыбки…

Чехов и Чайковский

Пётр Ильич Чайковский очень любил Антона Павловича Чехова. Притом любил в самом прямом смысле слова. Книжек его он не читал, потому что всё свободное время был занят сочинением музыки, но признаваться в этом категорически не хотел. Да и как это скажешь своему ненаглядному возлюбленному, который взаимностью тебе упорно не отвечает?

Чехов же наоборот музыку обожал более, чем её автора, и частенько, сдвинув пенсне на кончик носа, утирал слезу, вслушиваясь в волшебные звуки, рождённые своим тайным обожателем.

– Мы с тобой, Антоша, гениальные парни, – подкатывал к нему в такие минуты Чайковский, – сама судьба толкает нас друг к другу. Ты крутой перец в масс-медиа, я – в шоу-бизнесе. Почему бы, спрашивается, нам не сочинить что-нибудь совместно? Будет полный улёт!

– Я, понимаешь ли, не поэт Резник, чтобы в мгновенье ока сооружать километры текстов для песен, – отшучивался Чехов, – а ты, Петя, к счастью, не Игорь Крутой, чтобы так же быстро перекладывать всё это на музыку.

– Но ведь попробовать можно, правда?

– Не хочу.

– Тогда, – хитро прищуривался Чайковский, – может, проведём время на природе? В речке искупаемся голышом, побегаем с сачком за бабочками, самогонки деревенской выпьём, в сеновале покувыркаемся…

Антон Павлович не был простачком, чтобы не понять, в какие сети его пытаются затянуть.

– Уж, лучше попробую пьесы писать, вдруг что-нибудь выйдет…

А природу я не люблю – я от неё кашляю…

Так между ними ничего и не получилось. Не срослось, как говорят сегодня. Подтверждением тому служит следующий факт: у Чайковского нет ни одного произведения на слова Чехова, а Чехов в отместку ни одну из своих замечательных пьес не сделал музыкальной.

Салтыков-Щедрин и Аркадий Аверченко

Поспорили однажды Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин и Аркадий Аверченко, кто из них для русской сатирической литературы более ценен.

– Я, – ворчит сквозь пышные бакенбарды Салтыков-Щедрин, – обличал глупость и невежество общества, и даже моя высокая губернаторская должность не была тому помехой. А ведь в наше время нравы были более замшелые, нежели в ваше, то есть схлопотать за сатиру можно было будь здоров как. Чуть что не по протоколу, сразу хвать за ноздрю и в ссылку голубчика подальше от честного люда. Весели там своими байками белых медведей да серых зайцев. Как тебе это, любезный?

– Думаете, нашему брату легче было? – оправдывается Аверченко. – У вас-то хоть ссылали да ноздри рвали, а книжки всё равно печатали, то есть просвещённая публика имела возможность читать сатиру. А взять наше людоедское время? У нас проблему с неугодным писателем просто решали – не успел улизнуть за границу, пожалуйте бриться – к стенке и пуля в затылок.

– Но проку-то от ваших писаний никакого не было! – возмущается Салтыков-Щедрин. – Тиснете рассказ-другой в провинциальной газете, а её хлоп – и прикрыли. О книжке и мечтать не могли…

Кто её вам напечатает? Никакого общественного резонанса, потому что до широкой публики у вас доходили произведения лишь буревестника революции да какого-нибудь Демьяна Бедного, а из них такие сатирики и юмористы, как из моего лакея балерина.

– Это точно! – соглашается Аверченко. – Преследовали нашего брата-сатирика как самого что ни на есть опасного смутьяна. Но тем и ценней была наша работа, что доставляла больше хлопот власть предержащим. Хоть меня вождь Ульянов-Ленин и любил на досуге почитывать, но попадись я ему в тёмном переулке, голову открутил бы, не задумываясь.

– Ну, и какой толк был от ваших запрещённых рассказов? Кому они помогли? Какая от них была польза обществу? Мои-то произведения, каким бы оголтелым самодержавие ни было, всё-таки издавались и в любой книжной лавке на полке лежали. Даже ваши вожди-людоеды меня почитывали, а порой даже цитировали…

– То-то и оно, что цитировали, – захихикал Аверченко, – то есть вы им даже помогали вместо того, чтобы пороки обличать. Так что у вас это не сатира, а, извините, совсем наоборот…

– Тьфу на вас за такие речи! – окончательно рассерчал Салтыков-Щедрин…

Сколько продолжался этот спор, неизвестно. Может быть, до сих пор ещё продолжается. А в сторонке стоял скромный Антон Павлович Чехов, теребил бородку, поблёскивал стёклышками пенсне и молча посмеивался. Уж, он-то наверняка знал, как рассудить спорщиков, да разве его кто-то спрашивал? Знать-то знал, а мы не знаем…

Белинский и Чернышевский

Встретились как-то два закадычных приятеля Белинский и Чернышевский и выпили, как это у них было заведено. Притом оба были здоровья слабого, а выпить любили – дай бог каждому. Но для хорошей и качественной выпивки нужны деньги, а их-то у друзей не водилось. Поэтому они каждый раз придумывали какой-нибудь фокус, чтобы в трактире выпить, закусить, залётных цыган послушать, а потом уйти и не расплатиться. И, надо отдать должное, в этом направлении мозги у них работали с большой изобретательностью.

Во всей округе не осталось даже самой захудалой пивной, где бы их не знали и по этой причине не пускали даже на порог. Чернышевский как-то от отчаяния пытался тайком спрятать штоф с водкой в карман сюртука, но был пойман и с большим шумом выдворен на улицу. Белинский о подобном способе добычи спиртного даже не мечтал, так как недавно был пойман и так избит приказчиками из продуктовой лавки, что до конца жизни харкал кровью и от того нрава был весьма недружелюбного.

Промышляли оба сочинением детских и святочных рассказов, которые дюжинами печатали в бульварных листках и дешёвых газетках для скучающих барышень. Доходы их были невелики, а аппетиты росли день ото дня.

Так вот, встретились друзья однажды, выпили и задумались, как дальше жить.

– В революционеры, что ли, податься?

– предложил Чернышевский. – Всё не так скучно будет… Стану прокламации сочинять, бомбы динамитом начинять, а ты, Виссарион, будешь ими в царствующих особ кидаться.

– А зачем бомбы-то? – удивился Белинский. – Что-то ты, Гаврилыч, темнишь! Я, значит, кидай, а ты будешь в кустах сидеть и надо мной, дурнем, потешаться, да?

– Глупости городишь! – обиделся Чернышевский. – Я убеждённый борец за права бесправного трудового народа, а ты? Разночинец беспринципный, вот ты кто!

– Разно… кто? – опешил Белинский. – Ты, Гаврилыч, говорила не заговаривайся! Я тебе не какой-нибудь рабочий с Путиловского завода, чтобы меня такими словами обзывать. Извиняйся сейчас же!