Не отверну лица - Николай Родичев

Швец пожал плечами. Он, видимо, и сам не вполне представлял себе коммунию. Обдумывая свой ответ, он повертел перед лицом почти готовое изделие и сказал искренне, душевно:

— Ремесло свое хочу обчеству доверить, молодых шить научу, а там и в отставку без печали и воздыхания...

...Часто разговор уходил за полночь и прерывался лишь пением петухов или завершением начатого шитва.

Помнится, Алимушка никогда не начинал работу утром. После жаркого шитья, которое подчас продолжалось до полуночи, швец отсыпался, разбросав свои красные, вздрагивающие во сне руки. Женщины подоят коров, истопят печь, соберут на стол. А он все спит. Завтракали молча, переговариваясь шепотом, чтобы не потревожить покой своенравного старика.

Однажды, улучив момент, когда взрослые разошлись по своим делам, я залез к швецу на помост. Захотелось поглядеть на его руки — большие, с тонкими, вытянутыми пальцами, пахнущие совсем иначе, чем у всех.

Это было неожиданно и показалось мне страшным. Руки старого Алимушки, те самые руки, веселой игрой которых мы любовались, руки эти были в синих крапинках уколов, будто посеченные дробью. Вдоль большого пальца тянулся свежий, еще не заживший шрам.

Дед Данила спозаранку уходил в свою камору, где стоял его деревянный токарный станок с ножным приводом. Там он мастерил прялки, вытачивал катушки для основы, строгал ножки к столам, делал игрушки маленьким. В избу проникал через сени еле уловимый шумок привода и шелест отлетающей стружки. Но и этого негромкого шума порой было достаточно, чтобы старый солдат с его по-особенному настроенным слухом просыпался. Плеснув себе в лицо холодной воды, он спешно утирался и семенил в каморку. Там он мог часами с детским очарованием во взоре наблюдать, как обыкновенное березовое полено превращается в узорчатую ножку для прялки, миску или матрешку.

Дед Данила улавливал за спиной восторженный шепоток швеца. Замедлив вращение диска, он снимал с зажимов еще горячую, остро пахнущую березой деталь, кидал ее на руки другу. Если вещица особенно приходилась по вкусу швецу, дед уговаривал взять себе на память. Иногда Алимушка принимал дар, заворачивал деревянную миску или матрешку в кусок овчины, чтоб показать в другой деревне. Он хорошо знал в округе всех рукодельных вязальщиц, удалых медвежатников, пчеловодов, шорников, гордился дружеской близостью к ним, считал своею родней.

Был случай, когда Алимушка встал поутру раньше всех нас. Это произошло в начале марта. К тому времени захожий мастеровой обшил всю деревню и поговаривал о скорой разлуке. Чудаковатый старец мог запросто, втихую исчезнуть, не взяв ни с кого платы за свой труд. Поэтому мужики уговорили деда присматривать за Алимушкой в последние дни построже. Они собирались купить швецу в складчину лошадку, чтобы тому легче было передвигаться от села к селу в его подвижнической кочевой жизни.

Поднявшийся спозаранку отец обнаружил лежанку швеца пустой. Не было у изголовья и френча с «георгием». Отец всполошился. Мы кинулись на розыски. Но тревога оказалась напрасной. Алимушка сидел на крыльце, накинув внапашку свою ветхую одежину.

— Чего всколготились! — набросился он на отца. — Послушайте-ка: весну везут... Отлетает моя пора... Машинами станут шить одежду артельные, как в городах.

По деревне вперемежку с петушиным криком разносился дробный перезвон кузнеца: «Длень-день, де-де-день!.. Длень-день, де-де-день!..»

Все это сливалось в музыку начинающегося трудового дня. Тонкий перезвон металла напоминал колокольчик извозчика, который будто в самом деле вез откуда-то издалека в нашу деревню весну.

— Эк выкомаривает, а?! — шумел старый швец. Он поплотнее натянул на плечи армяк и будто прикипел ногами к промерзшим половицам крыльца. — Красив, должно быть, кузнец ваш, если он на наковальне, будто на гармошке, наигрывает!..

Деревенский коваль Аноха Дерюгин был крив на один глаз, страдал от запоя. Хоть и считался он отменным работником, никому в голову не приходило назвать этого страховидного человека красивым.

Лишь однажды я видел Алимушку разъяренным, как-то даже потерявшимся от возмущения. Приглядевшись к молодке, присланной за ним из соседнего села, Алимушка попросил ее показать свою шубейку. Чем-то не понравилась швецу обновка: неровные сборки по талии, уродующая статную фигуру молодой женщины одутловатость на спине.

Чем больше Алимушка разглядывал это изделие, тем сильнее закипала его несогласная со злом натура.

— Швы-то какие, а? Строчку повел аж отседова, стервец! А нитки! Неужто ссучить как следовает поленился?!

Подняв глаза на сокрушенную владелицу шубейки, спросил строго:

— Чья работа, сказывай?

— Да нашенский человек готовил, Сутокин. Вдвоем они шьют — с сыном Ермолкой.

— Ермолка у меня в учениках ходил зиму — бездарь! — отрезал Алимушка. — Выгнал я его!.. Так и сказал: «Кру-у-гом! Марш отседова!»

Алимушка без особого напряжения растянул шубейку, и она расползлась сверху донизу. Это вконец разъярило швеца. Он затрясся весь, ударяя себя в грудь.

— Иуды! — вскричал Алимушка. — Опозорили! Осрамили рукомесло наше! На всю родную землю худую весть о швецах пустили!

Работа как-то не давалась ему в руки в этот день. Он часто вскакивал из-за стола, шептал ругательства. Под конец испортил овчину, чего с ним никогда прежде не случалось. К вечеру не выдержал, собрав пожитки, ушел с этой молодайкой, выпросив для нее зипун у моей матери.

Ходили слухи, что он все же «смерил» вдоль спины незадачливого Сутокина своим березовым аршином, которым брал мерку с заказчиков.

...Умер старый швец в мае, простудившись в дороге под весенним ливнем. Стояла теплынь, когда хоронили его, но кладбищенский холм ярче луговых венков пестрел полушубками.

Дядя Моисей, несший вместе с другими гроб от самого нашего дома, у могилы снял свой полушубок и укрыл им Алимушку.

Как-то мне пришлось побывать в родных местах. Дебелый крест, сработанный из сердцевины дуба моим дедом, за тридцать лет потемнел, покосился, взялся зеленым мхом. Поправляя крестовину, я разглядел на ней все еще заметные выжженные в кузнице раскаленным гвоздем прощальные слова...

В другой раз неожиданная встреча с Алимушкой выпала на ярмарке. Сквозь несмолкаемый базарный говор вдруг прозвучал хрипловатый басок:

— Эй, навались, у кого деньги завелись! Полушубки! Алимушкины полушубки!..

В кузове грузовика, заваленного тряпьем, стоял мужчина — не Ермолка ли? — держа на руках одежду из яркой дубленой кожи. Несколько пожилых мужчин отделились от толпы и обступили машину. Шуба оказалась в жилистых руках седоволосого старика, одетого как встарь — в кожух и треух. Он долго крутил в руках привычную для него одежду, подслеповато приглядываясь к рубцам, мял кожу между пальцев. Потом молча возвратил продавцу. Уже отойдя в сторону, сказал:

— Шьешь, так шей, как можешь! А чужого имени не замай попусту! Алимушка небось космонавтам одежду мастерил бы, доживи он до наших ден...

И старик поправил на плечах уже выцветший, кое-где залатанный, но все еще ладно сидящий на нем полушубок...

СЫН ИГНАТА

Памяти Федора Ниженца

Шел бессонный август сорок первого года. Наша часть отходила с боями. По степной стороне вслед за нами, не умолкая, катился тяжелый грохот. Вдоль большаков черными кострами вспыхивали взрывы. Утомленные бойцы еле волокли ноги. Над колоннами ползли облака пыли, усиливая и без того невыносимую духоту.

К тому же наше соединение враг нащупал с воздуха. Вот уже несколько дней «мессершмитты» выслеживали отходившие колонны, то и дело обстреливали нас.

Можете себе представить мое настроение: в такой обстановке пришлось командовать взводом совсем юных, еще не испытанных в открытой схватке бойцов.

Командир дивизии распорядился отходить мелкими группами, передвигаться ночью, по проселкам.

Где-то сзади нас ожидал наш сильно укрепленный оборонительный рубеж. По крайней мере, так мы, командиры, говорили бойцам в ответ на их негодующие вопросы: когда же в бой?!

К исходу одного августовского дня, после короткого привала, я построил взвод, чтобы объявить бойцам о новом приказе: с группой старослужащих меня оставляли в заслоне, остальные должны продолжать свой путь.

— Идите вдоль лесопосадок. Не сбивайтесь кучками. — Я покосился на небо и добавил: — Чтобы меньше было потерь...

Удивительно, но мне часто приходилось повторять им одно и то же: на войне можно погибнуть глупо, из-за нерасторопности или ротозейства.

По глазам бойцов я видел, что мои слова до них не доходят. А может, и впрямь эти наставления звучали нелепо: невдалеке, в пойме извилистой реки Сулы, сочно зеленела трава, благоухали спелыми яблоками сады. Перед строем с озорством проносились стрижи, пробуждая в глазах бойцов ребячий азарт.