Андрей Миронов - Андрей Шляхов

Впрочем, Андрей определился с выбором будущей профессии довольно рано. Он хотел, мечтал, намеревался стать актёром. Тем более что способности к лицедейству у него были, и неплохие. Конечно же на мальчика оказывала влияние творческая среда, в которой он пребывал с момента своего рождения. «Андрей, – вспоминал писатель Григорий Горин, бывший другом семьи, – весь отсюда, из этой ухоженной московской квартиры, где тесно не только от обилия книг и картин, но прежде всего от весёлых и талантливых людей, которые постоянно собирались здесь».

Театр, актёры, спектакли. Всё это было так знакомо, всё это так манило… «В детстве он ничем не увлекался, – вспоминала о сыне Мария Владимировна, – собирал марки, но потом бросил. Пожалуй, больше всего его всё-таки привлекало лицедейство. Он обожал играть в войну. Обычно он закрывался в комнате, и оттуда доносились самые разные звуки. Он за всех стрелял, за всех отдавал команды, погружаясь в игру с головой. Мне кажется, что ему нравилось лицедействовать, но что из него получится артист, я не думала. Как-то я ему купила коньки. А рядом с нашим домом был динамовский каток – Петровка, 26. И он каждый вечер, сделав уроки, ходил на каток. И один раз думаю, дай я посмотрю, как он катается. Прихожу и вижу: мой Андрюша стоит, заложив руки за спину, совершенно ничего не касается, просто смотрит, как другие катаются, как падают, ему нравится, он хохочет. Он смотрел на это как на зрелище».

Всей семьёй летом традиционно отдыхали в подмосковном Пестове, в доме отдыха Московского Художественного академического театра (когда-то это была усадьба героя Отечественной войны 1812 года генерала А. П. Ермолова). Здесь одиннадцатилетний Андрей чуть было не снялся в кино.

Летом 1952 года режиссёр Александр Птушко снимал в окрестностях Пестова фильм «Садко». Для массовки режиссёру потребовались дети, одним из которых оказался и Андрей. Вот как впоследствии сам он вспоминал о своём несостоявшемся дебюте: «Что такое кино и киносъёмка в то время! Масса света, техника, все бегают, кричат. Приехали пользовавшийся невероятной популярностью Сергей Столяров, молодая Алла Ларионова, другие киноартисты. Я с завистью смотрел на мальчика, игравшего одну из главных ролей. У него был велосипед, и он ощущал себя кинозвездой. Конечно, наше мальчишеское любопытство было возбуждено до предела. Лёша Хмелёв, я и другие устремились в самую гущу происходящего. Тут же мне пришлось столкнуться и с первым конфликтом в моей жизни, связанным с закулисным миром. Естественный пиетет, всегда ощущавшийся по отношению к Лёше как к сыну Хмелёва[4] , проявился незамедлительно. Ему дали какой-то неслыханный боярский костюм, а меня одели драным парубком в лаптях. А я был очень аккуратный мальчик. И когда мне дали страшную дерюгу, какую-то грязную мосфильмовскую с крупным синим номером шапку, я решил всю эту рвань надеть поверх своей тенниски на „молнии“. А поскольку я нищий, то дерюга должна была просвечиваться, на что я совсем не обратил внимания. Короче, я полез в кадр, всё время держась Лёшки. А Лёшку – боярчонка в роскошных сапогах с загнутыми носами – всякий раз ставили на первый план. Упорно пробираясь через бояр, я наконец оказался перед самой камерой, и когда я уже практически влез в объектив и попал в свет, под дерюгой прямо перед Птушко „заиграла“ моя „молния“. Киносъёмочную группу огласил его исступлённый крик: „Что это?! Кто выпустил этого парубка с ‚молнией‘ на первый план? Я не вижу Садко, я вижу только ‚молнию‘ на рубашке этого хулигана!“ Меня выбросили с площадки, как драного пса. Я так расстроился, что больше уже туда не лез и только со стороны, откуда-то из кустов с дикой обидой наблюдал за дальнейшим ходом событий. Вот такая была моя первая интрига с кино, которую я проиграл».

Ах уж эта тенниска на «молнии»! Андрей всегда был щёголем. Не просто одевался с иголочки, но и умел носить любой наряд, выглядеть в нём элегантно. Он не был записным красавцем, этот упитанный рыжий мальчик, но он был чертовски обаятелен. Миронов обращал на себя внимание сверстниц не только иностранными вещами, которые покупали ему родители. Было в нём что-то такое особенное, притягивающее взоры…

Полнота не лишала Андрея ловкости. Он рос спортивным ребёнком. По примеру всех сверстников обожал футбол, отлично защищал ворота. Любил музыку, только не классическую, а джазовую. Довольно опасное, надо сказать, по тем временам пристрастие. Вот отрывок из книги критика Ирины Образцовой «О музыке и музыкантах», вышедшей в издательстве «Молодая Гвардия» в 1952 году: «Звучность джаза построена на неестественных звуках, насилующих природу этих инструментов, и уродливых способах игры на них. Инструменты джаза скрежещут, взвизгивают, гогочут, скрипят. ‹…›

Такова музыка современного капиталистического мира, она калечит и слушателей, и исполнителей. Её осудил советский народ, и это записано в постановлении ЦК ВКП(б) от 10 февраля 1948 года и в решении I Всесоюзного съезда советских композиторов».

Многие помнят крылатую фразу той поры: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст!»

Андрей с детства отличался хорошими манерами, которые ему привили родители, в первую очередь мать. Мария Владимировна вспоминала, как однажды Андрей сказал в её присутствии матерное слово: «Помню, раз он вернулся домой и, снимая калоши, сказал: „Фу, б…ь, не слезает!“ Сказал и очень победоносно на меня посмотрел. Я не кричала, просто спокойно спросила: „Ну и что?“ – „У нас так ребята говорят“. – „Скажи, пожалуйста, а от отца ты это слово слышал? Или от меня? Или от тех, кто у нас бывает?“ – „Нет“. – „Так вот, у нас это не принято“».

В 1948 году «театр двух актёров» прекратил существование. В рамках «борьбы с космополитизмом» Театр эстрады и миниатюр избавлялся от евреев. Менакеру пришлось уйти, вслед за ним ушла и Миронова. Дуэт распался. Супруги начали выступать самостоятельно. Мария Владимировна возобновила свои знаменитые «телефонные разговоры», а Александр Семёнович вернулся к любимому жанру музыкальных фельетонов.

Сольные выступления пользовались успехом у зрителей, но успеху этому всё же было далеко до того фурора, который производил дуэт. Довольно скоро, в 1954 году, Менакер и Миронова воссоздали свой «Театр двух актёров» под сенью только что открывшегося Московского театра эстрады. Спектакль «Говорящие письма», обозрение «В нашем доме», спектакль «Дела семейные», спектакль «Слушается дело о разводе»… Они почти не бывали дома, проводя всё время на гастролях – отечественных и зарубежных. Так, например, в Париж они отправились в качестве участников эстрадной программы «Большой Мюзикл-холл СССР».