ТРАДИЦИЯ. ДОГМАТ. ОБРЯД - Андрей Кураев

Итак, Церковь созидается Литургией и Таинствами. “Не потому Церковь имеет истинное вероучение, что она берет его из Писания и Предания, а только потому, что она есть именно Церковь Бога Живого как руководимая Духом Святым”.[54] Раз Таинства действительны — значит действительна и Церковь. Раз факт благодатности Церкви дан нам опытно и неопровержимо[55] — то законны и ее происхождение и ее установления. Литургия у нас та же — и, следовательно, наше свидетельство о нашем литургическом опыте значит не меньше, чем свидетельство древних.

В Библейском мышлении субъект неотделим от его атрибутов. Христос отождествил Себя с тем, конкретным собранием (экклесией). И далее к Церкви можно только присозидаться. К этому уже рожденному Телу можно прививаться, но его нельзя создать заново вне него и помимо него. Живое тело не может начать где-то расти второй раз, оно не может начать новую, отдельную жизнь, разорвав физическую связь с тем телом, которое было дано при рождении. Это верно не только в отношении к человеческому телу. Тело Христово также не растет из пустоты, и отсечение от тела Церкви есть потеря связи с ней. Апостольское преемство — не просто каноническая, но онтологическая реальность, онтологическое требование, условие бытия Церкви как Христова имения, как инобытия Бога.

Иисус был инициатором исторического движения. Он пришел в историю, чтобы приобщить людей к Себе. Протестантизм утверждает, что христианская история не состоялась, христианские общины утратили чистоту учения Христа еще при апостолах или чуть позже. Поэтому в истории действие Иисуса заглохло. Бог расточил Свое тело. Он не смог сохранить Свою воплощенность в человеческой истории (которую Он пытался сделать Своей собственной). Но то, что не смог сделать Он, то могут сделать “реформаторы,” ибо они знают, как из пустоты и без исторического Христа создать “ново апостольскую церковь.”

В отличие от протестантских утопий, Православие — это доверие к Богу, Который сохраняет Свой Завет сквозь человеческие немощи и ошибки. Мы знаем, что мы держимся в Церкви не столько своею верностью, сколько Бог удерживает нас в Завете. Заключение Завета — это Его, а не наша, инициатива. Мы даже не смели надеяться на такое, поэтому расторгнуть Завет может только Он. Но Бог терпит нас. Мы знаем себя, знаем собственную невеликость и неверность — а потому и Бога мы познали как “долготерпеливого и многомилостивого.” Бог согласился взять нас как Свое тело, чтобы оживить нас Своею Кровью. Цена за это Его решение, которое Он проводит в истории. А потому те, кто пытаются вырвать христианство из истории, остаются один на один не с Богом Завета, а с безбрежным морем произвольных фантазий. И именно как богословское оправдание онтологической пустоты своих общин родилось у них “символическое” понимание Литургии. Слова Христа о чаше с Его Кровью, с Кровью Вечности — “пейте от нее все” — они подменяют своим призывом: “вспоминайте о ней все.” “Вспоминайте” — ибо связь между Голгофой, Тайной Вечерей и новыми хлебопреломлениями не более чем символическая, “воспоминательная.” “Вспоминайте” — ибо мы уже не чувствуем себя Телом Владыки. “Вспоминайте” — ибо лишь человеческим собранием мы ощущаем себя.

Однако душа чувствует, что одними воспоминаниями ее голод не может быть утолен. Не поэтому ли умирающий Лютер — первый протестант, но все же протестант, признававший реальность Евхаристии — свою последнюю “Песнь Любви” посвятил Церкви: “Пусть никто не думает, что он в должной мере узнал Писание по той причине, что читал его… Без Церкви мы — нищие.” Это были последние строки, написанные рукой Реформатора…[56]

Предание и Писание

По слову апостола Павла, “Никто не может положить другого основания, кроме положенного, которое есть Иисус Христос” (1 Кор. 3:11). Основание Церкви и христианской жизни — именно Христос, а не Библия. Протестанты не без оснований отмечали, что некоторые стороны церковных преданий при чрезмерной увлеченности ими могут заслонить собою живого Христа.[57] Но не произошло ли с самим протестантством чего-то подобного? Не заслонила ли Библия им живого Христа? Пишет же баптистский учебник догматики: “Священное Писание достаточно для полноты духовной жизни человека.”[58] Это в корне неверно: для полноты духовной жизни нужен живое общение с Христом, а не слово о Нем.

Есть ли Писание единственная форма присутствия Христа в Церкви, в людях, в истории? Что толкуют подлинно христианские богословы? Писание — или Опыт? Экзегетами чего они являются? Текста или сердечной глубины, обновленной Христом в них самих? Поколения протестантских проповедников обречены век за веком только пересказывать прочитанное? Но ведь при каждом повторном пересказе Весть все более тускнеет… Что же способно вновь и вновь зажигать сердца? Ответ один: Дух Святой. Значит, чтобы апостольская проповедь — даже в том виде, в каком она записана в Писании — вновь и вновь звучала, апостолы должны были оставлять в учениках нечто некнижное: Дух и Радость Христову. Предание не только пояснение Писания. Оно является новым и живым опытом присутствия Христа в Церкви. Опыт жизни в Нем рождает новое и новое свидетельство — “О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни, — ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам” (1 Ин. 1:1–2). Только потому, что Предание берет исток в живом общении с Богом, оно несет вечно новую и радостную весть. Где собраны двое или трое во имя Христа — там Он посреди них. Просто религиозные или культурные традиции сами собой не реставрируются. Здесь требуется возвращение к тому, откуда берет свое начало всякая традиция, то есть не к навыкам сложившейся культуры, а к живому духовному опыту.

Чтобы понять сказанное — человек должен уже прикоснуться к этому Несказанному. А Оно-то не может быть втиснуто в страницы текста. Чтобы человек Предания мог приступить к толкованию его главной Книги, Предание должно свершаться в его сердце. “Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, и не может разуметь. Но духовный судит обо всем. Ибо кто познал ум Господень? А мы имеем ум Христов” (1 Кор. 2:14–16). Библия боговдохновенна — значит, понять ее и расслышать ее основную весть о Слове, ставшем плотью, о Любви Отца, явленной в Сыне, может лишь человек, уже коснувшийся Духа.

Предание — это непрерывный с апостольских времен опыт Богообщения. Святой Василий Великий в девятой главе своей книги “О Святом Духе” снова касается темы предания: “исследуем теперь, каковы наши общие понятия и о Духе, как собранные нами о Нем из Писания, так и занятые из неписаного предания отцов — ek tois agrafon paradoseos ton pateron.”[59] Предание, которое итожит святой Василий, говорит о действии Духа на человека, об опыте “обожения” (это небиблейское слово прямо употребляет святой Кесариец): “Освоение же Духа с душою есть устранение страстей. Отсюда — предведение будущего, разумение таинств, раздаяние дарований, пребывание в Боге, уподобление Богу и крайний предел желаемого — обожение.”

В его ссылках нет речи об эзотерическом учении, якобы составляющем суть предания, а идет речь о подлинно таинственном Таинстве христианства — “Таинстве обожения,” “Таинстве нашего спасения.” “Таковы наши понятия о Святом Духе, какие из самых словес Духа научились мы составлять.”[60] И вновь мы видим, что Предание — это не человеческая прибавка к Божественному Писанию, но непрервавшееся действие Духа в Церкви.

Это значит, что “незаписанный” опыт Отцов, о котором говорит святой Василий Великий, записан был не в книгах, но в сердцах христиан. Теперь понятными становятся слова святого Иоанна Златоуста, которыми он начинает свое толкование Евангелия от Матфея: “По настоящему, нам не следовало бы иметь и нужды в помощи Писания, а надлежало бы вести жизнь столь чистую, чтобы вместо книг служила нашим душам благодать Духа, и чтобы, как те исписаны чернилами, так и наши сердца были исписаны Духом.”[61]

Вопрос о соотношении Писания и Церкви возник раньше реформаторских споров 16 века. Учеником апостола Иоанна Богослова был святой Поликарп Смирнский. Духовным чадом последнего был святой Папий Иерапольский, чей опыт церковной жизни сказался в его словах, сохраненных первым церковным историком — Евсевием Памфилом: “Я полагал, что книги (ta ek ton biblion) не принесут мне столько пользы, сколько живой, остающийся в душе голос.”[62]