Глоток перед битвой - Деннис Лихэйн

Снимок и вправду был потрясающий — мой отец в черно-желтом скафандре с кислородным ранцем за спиной взбирается на стену десятиэтажного дома по веревке, связанной из простыней. За несколько минут до этого по той же веревке спускалась из горящей квартиры женщина. Спускалась — да не спустилась. На полпути она разжала руки, сорвалась и расшиблась насмерть. В этом краснокирпичном здании в прошлом веке размещалась фабрика, которую потом кто-то додумался перестроить под жилой многоквартирный дом; с тем же успехом перекрытия можно было ставить не из дешевой древесины, а из пропитанных бензином тряпок.

Женщина оставила своих детей в квартире, в панике приказав им лезть по простынному жгуту вниз следом за ней, хотя еще можно было выбраться наружу и по лестнице. Увидев распростертое внизу тело своей матери, похожее на сломанную куклу, они застыли в черном проеме окна, которое все гуще заволакивалось дымом. Под окном была автомобильная стоянка; пожарные не могли поставить выдвижную лестницу, пока не прибудет эвакуатор и не уберет машины. Мой отец тогда без лишних слов надел кислородный ранец, подбежал к свисающим простыням и начал подниматься. Когда он достиг пятого этажа, на уровне его груди лопнуло от жара оконное стекло: есть еще одна, немного смазанная фотография — он болтается в воздухе, а осколки отскакивают от его толстой черной куртки. В конце концов отец добрался до десятого этажа, схватил детей — четырехлетнего мальчика и шестилетнюю девочку — и начал спуск. «Ничего особенного», — говорил он потом, пожимая плечами.

Этот его поступок не забылся и пять лет спустя, когда он ушел на пенсию, — насколько я знаю, до конца дней своих он больше не платил за выпивку. По предложению Стерлинга Малкерна отец стал советником муниципалитета и, беря взятки, жил припеваючи до тех пор, покуда рак, расползшийся по его легким, как дым по кладовке, не сожрал сначала все его деньги, а потом и его самого.

Но Герой у себя дома — это была совсем другая песня. Показывая, что пора подавать на стол или готовить уроки, давая понять, что все должно идти по раз и навсегда заведенному распорядку, он шарахал кулаком по столу. Если же не помогало, в ход шли ремень, затрещины и зуботычины, а однажды даже старая стиральная доска. Мир Эдгара Кензи должен быть упорядочен, чего бы это ни стоило.

Не знаю — а по правде говоря, и не очень-то хочу знать, — может быть, так подействовала на отца его профессия: может быть, это была единственно возможная для него реакция на обугленные, скорчившиеся в позе зародыша тела, которые он находил в раскаленных шкафах или под дымящимися кроватями. Но не исключено, что он таким родился. Сестра уверяет, что не помнит, каким он был до моего появления на свет, но ведь она так же клянется, что не помнит его нещадных побоев, из-за которых нам приходилось пропускать уроки. Не знаю. Мать пережила его только на полгода, так что и ее я спросить не могу. Да и вряд ли бы она мне сказала. Не принято это у ирландцев — обсуждать с детьми слабости и недостатки своих супругов.

Я уселся на диван и вновь задумался о Герое, мысленно твердя себе, что это в последний раз, что призрак ушел. Однако я лгал себе и знал, что лгу. Герой будил меня по ночам, Герой ждал, притаившись во мраке, в темных закоулках, в стерильных глубинах моих снов, в патроннике моего пистолета. Как и при жизни, Герой делал лишь то, что ему заблагорассудится.

Поднявшись, я подошел к телефону. Снаружи за окном, в школьном дворе напротив началось какое-то шевеление: местная шпана обнаружила свое присутствие — ребята, рассевшись в глубоких каменных проемах, покуривали марихуану, потягивали пиво. Почему бы и нет? Когда я был местной шпаной, я делал то же самое. И я, и Фил, и Энджи, и Бубба, и Уолдо, и все прочие.

Я набрал прямой рабочий номер Ричи, надеясь еще застать его в редакции, — он засиживался там допоздна. Первый же гудок был прерван его голосом: «Редакция. Одну минуту», — после чего густым сиропом полилась мелодия из «Великолепной семерки».

Потом, еще не успев толком задать себе вопрос из серии «Что неправильно на этой картинке?», я уже получил ответ. Музыка! Со школьного двора не слышалось музыки. А панки, хоть это и выдает их присутствие, шагу не ступят без своих кассетников — им это, как они выражаются «в лом».

Сквозь неплотно задернутые шторы я рассматривал двор. Все замерло. Ни огоньков сигарет, ни поблескивания бутылок. Я напрягал зрение, вглядываясь в то место, где еще совсем недавно видел то и другое. Двор был Е-образной формы, только без средней перекладины. Боковые стены выдавались на добрых два метра, и в этих углах лежали густые тени. Шевеление было справа от меня.

Я очень надеялся, что там чиркнут спичкой. В кино, когда за детективом следят, идиот преследователь всегда зажигает спичку, чтобы главному герою легче было его обнаружить. Тут до меня дошло, что я валяю дурака и сам с собой разыгрываю шпионский фильм. Может быть, там вообще была кошка.

Тем не менее я продолжал наблюдать.

— Редакция, — отозвался голос Ричи.

— Ты это уже говорил.

— Ми-и-иста Кензи, — с утрированным негритянским выговором сказал он. — Как вы поживаете?

— Замечательно. Слышал, вы сегодня опять с ног до головы обделали сенатора Малкерна?

— Но жить-то чем-то надо?! Бегемоты, притворяющиеся китами, будут загарпунены.

Держу пари, это изречение висело у него над столом.

— Скажи, пожалуйста, — спросил я, — какой самый важный законопроект рассматривался на этой сессии нашего сената?

— Самый важный… — раздумывая, протянул Ричи. — Нет вопроса — законопроект о борьбе с уличным терроризмом.

На школьном дворе снова началось шевеление.

— Да?

— Да. Если он пройдет, все шайки автоматически становятся «уличными террористическими организациями», то есть любого хулигана можно закатать за решетку просто потому, что он член шайки. Проще говоря…

— Вот-вот, говори попроще, и я буду понимать лучше.

— Постараюсь. Так вот, проще говоря, шайки будут рассматриваться как военизированные формирования, чьи интересы входят в прямое противоречие с интересами штата, и следовательно — как вражеская армия, вторгшаяся на нашу территорию. Каждый, кто носит какие-либо знаки отличия, свидетельствующие о его принадлежности к банде, — пусть даже бейсболки с надписью «Рэйдеры», — совершает измену. И прямиком отправляется в тюрьму.

— И что же, примут этот законопроект?

— Скорей всего. Очень большая вероятность, если учесть, до какой степени люди мечтают избавиться от уличной шпаны.

— Ну?

— Вот тебе и «ну»: через полгода он обретет силу закона. Одно дело разглагольствовать: мы, мол, объявляем смертельную войну уличной преступности, каленым железом выжжем, поганой метлой выметем всякую нечисть из нашего города, и плевать нам на гражданские права. И совсем другое — когда все это будет происходить в действительности. Это уже довольно близко к фашизму. Роксбэри и Дорчестер превратятся в зону военных действий, и над головой будут день и ночь сновать вертолеты… А почему тебя это так интересует?

Я мысленно попытался представить, что может быть общего у Малкерна, Полсона или Вернана со всем этим, — и у меня ничего не получилось. Малкерн, дорожа репутацией первого сенатского либерала, никогда в жизни открыто не поддержит ничего в этом роде. С другой стороны, Малкерн как прагматик не станет защищать уличную преступность. Гораздо вероятней, что, когда будет рассматриваться этот билль, он просто возьмет отпуск на недельку.

— Когда планируется рассмотрение?

— В следующий понедельник, третьего июля.

— Больше ничего судьбоносного?

— Да нет, вроде ничего. Еще проведут закон «Семь лет без взаимности».

Об этом я слышал. Семь лет тюрьмы всякому, уличенному в попытках растления малолетних. И никаких условно-досрочных, никаких поручительств, «честных слов» или залогов. Плохо лишь, что не пожизненное, которое приговоренный должен будет отбывать среди широких масс заключенных, таким образом регулярно получая назад то, что любил отдавать.

— Чем вызван столь живой интерес, Патрик? — снова спросил Ричи.

В памяти прокрутилось оставленное Малкерном сообщение, и на кратчайший миг я задумался — не сказать ли об этом Ричи. Будешь знать, Малкерн, как обращаться ко мне с просьбами немного приструнить ретивого журналиста. Но я не сомневался: Ричи без вариантов вставит это в свою следующую колонку и попросит набрать жирным шрифтом, а после того как я, выражаясь высоким стилем, подложу сенатору такую свинью, лучше всего мне будет сесть в ванну и вскрыть себе вены.

— Да раскручиваю я тут одно дельце, — ответил я. — Очень конфиденциальное.

— Когда-нибудь расскажешь.

— Когда-нибудь расскажу.

— Ну и ладно. — Ричи не давит на меня, а я на него. Мы признаем друг за другом право сказать «нет», и это одна из причин того, что мы дружим. — Ну, а как твоя напарница? Еще не снизошла до тебя? — Он фыркнул.