Штрафной батальон - Евгений Погребов

Переломился пополам, позеленел от боли старый уголовник, но крик сдержал. Несчетно раз за свою собачью жизнь был жестоко избиваем — притерпелся. Прижав обвисшую руку к животу, тяжело дышал, ярился глазами. Интуицией загнанной души он уже понял смертельную опасность перемены, внезапно совершившейся в сознании враждебно настроенных людей. Точно знал: еще одно неверное движение, резкое слово — и они набросятся все разом, сомнут, растерзают в слепом мстительном порыве.

Почувствовали это и остальные уголовники.

Не выпуская из виду Колычева и Махтурова, потихоньку попятились в глубь нар Гайер и трезво расчетливый Тихарь. Вскинул вверх руки и сжался в комок, словно защищаясь от удара, рыхлый Яффа. Только Карзубый с каменным, бесстрастным лицом продолжал сидеть, как сидел, не двинувшись, как будто происходящее не имело к нему ни малейшего отношения. Вроде застыл.

— Возьми, Клоп, свою игрушку да научись ею лучше по назначению пользоваться. Безопасней для тебя будет, — как камни на землю, упали в тишину чеканные весомые слова Махтурова.

Взяв брезгливо тесак за кончик лезвия, он неожиданно швырнул его в лицо уголовнику. Швырнул с такой силой, что тот не успел увернуться. Удар ручки пришелся под правый глаз. Башкан и Яффа при этом пришибленно поджались.

Выдержав паузу, трусливо пережитую «хеврой», Николай предупредил с прежней, не притупившейся ненавистью:

— Если кто впредь пикнет или попытается сотворить подлость — смотрите, гады, пощады не будет. Или учитесь жить по-человечески, или… — Он старался говорить спокойно, значительно, но возбуждение брало верх, голос осекался, опускался до свистящего угрожающего шепота. — На первый раз прощается, но если повторится… Удавлю!

Сказал, как к стене припечатал, и сам словно от неимоверной тяжести освободился. Вздохнул свободно, широко.

— Пошли, Паш, выйдем, перекурим на воле. От этих гнид дышать здесь нечем.

И распалась державшая людей в напряжении бездыханная, онемелая тишина. Завозились с облегчением штрафники, заговорили. Многие вслед за Махтуровым и Павлом потянулись к выходу.

— Не зацепил он тебя?

— Да нет. Спасибо, Коля. Если бы не ты, черт знает, чем для меня бы все это кончилось. Никак от этой старой развалины такой прыти не ожидал…

— Почему один бросился? Думаешь, один только такой смелый, остальные трусы? Не веришь никому, что ли?

— Извини, Коля. Ничего я не думал. Натура у меня, что ли, такая: как до горячего доходит, сам себя не помню. Думай что хочешь, только в недоверии не упрекай. Тебе верю. Может, потому и бросился не раздумывая, что не сомневался — поддержишь, если что.

Последние слова Павел постарался произнести как можно тверже и значимей, не пряча лица, чтобы Махтуров мог воочию убедиться в его предельной искренности и расстаться со всякими болезненными сомнениями на этот счет. Их отношения и без того складывались непросто. Идти к ним по большей части приходилось ощупью, с величайшими предосторожностями и опаской, и поэтому каждому шагу требовалась дополнительная сопряженность с тщательной заботой и оглядкой на то, чтобы ничем их не смутить, не запятнать. Всякая неясность, недомолвка обязательно вели к подозрениям и недоразумениям. Вот почему Павел столь заботился о том, чтобы быть правильно понятым Махтуровым. Николай посмотрел ему в глаза долгим, по-махтуровски прямым, насупленным взглядом и помягчел, подобрел.

Выбрав место посуше, присели на груду досок, закурили. Вскоре вокруг тесный кружок образовался. Сикирин, Кусков, Туманов с Илюшиным, неразлучные степняки-колхозники Дроздов и Муратов — все наружу высыпали, наперебой случившееся обсуждали.

— Зря ты ему, Махтуров, нож отдал, — упрекнул Сикирин. — Как бы он теперь им по тебе не прошелся. Это же урки, они добра не понимают. До смертоубийства дойти может…

— Не в ноже дело, — отмахнулся Николай. — Нож он себе все равно найдет — не этот, так другой. А вот хвататься за него в следующий раз — подумает. И другие тоже…

— Помяни слово, Николай: как волка ни корми — он все одно в лес смотрит. Не простят они вам. Жди неприятностей.

— Не посмеют таперя. Таперича мы их сдюжим, — резонно вставил медлительный, покладистый Муратов.

А Дроздов непритворно изумился, будто только что открыл для себя то, что лежало на поверхности:

— И как это мы до сих пор молчали — понятия не имею. Здоровые молодые парни, фронтовиков вон сколько, а десяток задрипанных воришек на место поставить не смели! Плотнее меж себя нам держаться надо, вот что! Слышь-ка, Колычев, слух был — ты в армии-то ротой командовал?

— Командовал.

— Ну дак это… Будь в надеже, за вами держаться будем. Сильны они, волки, пока по носу не получают. А тут, глянь, сразу, как тараканы, по щелям поползли.

— Не сумлевайтесь, ребяты, — поддержим. Тока бы едино…

— Едино-то едино, — вздохнул Кусков. — Но за какой надобностью такую шваль в штрафной направляют — вот чего хотел бы я знать. Все равно ведь толков никаких не будет. Как были подонками, так и останутся. Солдаты с них, что ль, получатся? Ни черта! Морока одна…

— Сидели бы уж, как сидели по тюрьмам своим, канителься тут с ними.

— Может, под пулями-то образумятся?

— Кто? Клоп?!

— Жди, как же!

Тепло и по-домашнему покойно возле раскаленной печурки, как всегда покойно возле неброского, смиренного очага. Печная дверца открыта настежь. В полосе жаркого отблеска, тянувшегося из топки, сидит на корточках добровольный дневальный Костя Баев и задумчиво помешивает прутиком трещащие смолянистые поленца.

Благодать. Ни до, ни после обеда командование штрафников не беспокоило. Солдаты всласть отлеживались на нарах, томились бездельем. Наиболее усидчивые и дисциплинированные подлатывали бывшую в употреблении обувь, подгоняли по фигуре обмундирование. Мастеровой Сикирин, пристроившись бочком возле Баева, вырезал перочинным ножом что-то из дерева, кажется, портсигар.

Никто поэтому не заметил, как в землянку бесшумно опустилась и разместилась у входа группа офицеров и младших командиров.

— Встать! Смирно! — запоздало вскинулся зазевавшийся Баев, но выдвинувшийся вперед командир, в котором Павел без труда признал майора, встречавшего их у контрольно-пропускного пункта, отменил его команду, перебив властным, начальственным голосом:

— Вольно! Садись!

Ухо сразу уловило в выговоре акцент, присущий уроженцам Прибалтики.

Встав в полосе света, отбрасываемого печуркой, майор как бы в раздумье снял фуражку, привычно отер лоб тыльной стороной ладони, так же привычно, неспешно водрузил ее на голову, поправил двумя пальцами козырек и, вглядевшись в тонущие в полумраке нары, начал негромко, но внятно говорить, подивив опять всех отсутствием какого-либо предисловия:

— Вы все провинились перед Родиной и направлены в штрафной батальон искупать свою вину. Этим батальоном доверено командовать мне, майору Балтусу. За его дисциплину и боеспособность я несу полную и безусловную ответственность перед народом, партией и Советским правительством. Как командир и как коммунист. И я это доверие обязан оправдать и оправдаю. Предупреждаю: любое нарушение приказа или распоряжения вышестоящего командира в штрафном батальоне строго наказывается, и я буду карать виновных безжалостно, вплоть до расстрела, как командир и как член военного трибунала… — Он сделал в этом месте многозначительную паузу, дабы все могли прочувствовать с несомненной определенностью, что сие означает, и продолжал, едва приметно усмехнувшись: — Имейте в виду: с сегодняшнего дня вы становитесь самыми богатыми солдатами в нашей армии… — Снова загадочная пауза, нагнетающая напряжение. — У простого солдата может быть только одна смерть. Причем почетная. В бою. Во славу Родины. У вас же в запасе есть и другая — позорная. За повторное нарушение закона. Я уверен, что абсолютное большинство из вас хотя и оступилось, но осознает свою вину и осуждает себя судом совести. Несмотря на ошибки, большинство остались советскими людьми и патриотами. И постараются доказать это в предстоящих боях с фашистами. Вернут себе честное имя и самое дорогое и чтимое звание в нашем обществе — товарищ! Я не буду жалеть о тех, кто не отказался от своего позорного прошлого и надеется прожить так же в будущем. Я сказал все. Остальное — детали. Ваша дальнейшая судьба в ваших руках. Советую еще раз усиленно подумать над моими словами и сделать окончательный выбор. Больше душеспасительных разговоров на эту тему не будет.

Кончив говорить, комбат вновь поправил фуражку, наклонил голову и, повернувшись, все так же, без лишних слов, направился к выходу, жестом показав младшим командирам, чтобы приступали к своим обязанностям.

Знакомый старшина-сверхсрочник зычно скомандовал: