Дуэль в Кабуле - Михаил Гус

Днем и ночью производились допросы арестованных и свидетелей. Запугивания, провокации, даже побои — все было пущено Новосильцевым в ход, чтобы раздуть дело и представить студенческие и ученические организации как опаснейший заговор, угрожавший самому существованию Российской империи.

О следствии в Вильно, об арестах, о допросах и об их жестоких методах весть быстро разошлась по Виленскому учебному округу и взбудоражила гимназии и училища. Докатилась она и до Крожей, и возбуждение охватило «черных братьев».

— Нужно действовать, — сказал по окончании классов Виткевич президенту Янчевскому. — Нельзя спокойно смотреть, как гибнут наши соотечественники, наши товарищи.

— Что ты предлагаешь?

— Поднимем всех! В Крожах, в Россиенах, в Кейданах — повсюду пусть раздастся клич: «Смерть тиранам!»

— Хорошо! Приходи вечером ко мне.

Это было 27 ноября 1823 года. В десять часов у Янчевского собрались «черные братья». Последним пришел Виткевич. Войдя в небольшую, освещенную двумя свечами комнату, Ян сбросил мокрый плащ и вытащил из внутреннего кармана куртки тетрадь.

— Слушайте, вот что я написал!

Он развернул тетрадь и, почти не глядя в нее, звенящим голосом начал читать, и глубоко сидящие черные глаза горели необычным для этого спокойного юноши огнем.

«Сородичи! Рожденный от крови польской и не будучи в силах сносить рабства, я призываю свергнуть его! Но о горе! Слезы прерывают речь мою, и я едва могу говорить. Иосиф, князь Понятовский! Возмог ли бы ты допустить, чтобы с отечеством твоим поступали так, как не решился бы поступать ни один великодушный монарх! Во что обратилось отечество твое? Увы, так допустили боги… К свободе, братья, к свободе! Не покоряйтесь варварам, пусть покорятся они вам».

— Виват! — не утерпев, воскликнул Зеленевич. Виткевич поднял руку, чтобы ему не мешали, и продолжал полным скорби голосом:

«О Наполеон! Я обращаю к тени твоей свой слабнущий голос. Мы видим теперь правду в горести, лукавство в веселии, коварство в почете, но не видим свободы. Воодушеви же поляков, чтобы они не несли ига чужеземного!.. В юношестве польском еще отзывается дух свободы, который не погаснет вовеки; в нем играет еще Костюшкина кровь. Крожское юношество! Да возбудится я в тебе дух свободы! Пожертвуйте, братья, собою для завоевания свободы, умоляю вас во имя отчизны! Будьте же готовы прийти к нам на помощь, когда ее потребуем, а письма эти распространяйте между лучшими, храня полную тайну. Да здравствует конституция и ее могущественная сила — свобода, единство, независимость! Да живет в веках Польша!»

Миг молчания, и все вскочили, окружили Яна, подняли на руки, чтобы качать.

— Стойте, стойте, братья, это еще не все!.. Виткевич помахал в воздухе своей тетрадкой.

— Дайте дочитать до конца.

Его бережно опустили на пол, и «черные братья» услышали письмо, адресованное директору гимназии Девяте:

«Высокомыслящий пан директор! Дело, в котором народ ждет от тебя помощи, таково: ты знаешь состояние политических обстоятельств и потому можешь знать, чего требует отечество от своих сынов. От особы твоей мы больше ничего не требуем, как только не препятствовать нам, когда мы употребим в дело несколько десятков вверенных тебе юношей. Не разрывай уз единства, не откажи в своей помощи, почтенный муж, но действуй с осторожностью и в тайне. Народ вопиет из глубины пропасти. Разврат, нега и попрание прав есть гибель его. А деспотизм и неволя — наказание тем, кто не радеет о его свободе.

Дело свое мы предпринимаем, руководствуясь правотою совести. Мы не боимся, хотя и знаем, что обнаженное оружие сеет страх и смерть».

Янчевский обнял Яна, поцеловал его в губы, прижал его правую руку к своему сердцу.

— Теперь идем! — вскричал пылкий Игнац Зеленевич. — Идем, и пусть знают, что в нас — Костюшкина кровь!

— Куда «идем»? — спокойно спросил Томаш Песляк. — Теперь ночь, все спят.

— Ночь — наш союзник. Мы «черные братья», — сказал Виткевич. — Под ее покровом мы разбросаем наши воззвания по городу. Надобно их переписать побольше.

— Верно, верно, — раздались голоса. — Давайте будем писать.

Янчевский взял из рук Виткевича его тетрадь, поднес ближе к своим близоруким глазам, всмотрелся в написанное и покачал головой.

— Наши почерки хорошо известны в гимназии.

— Я своему младшему брату дам, переписать, — сказал Сухоцкий. — Он не учится в нашей гимназии.

— А я умею писать по-писарски, как в канцелярии, и напишу за эту ночь пять штук, — обещал Томаш.

— Прекрасно, и я тоже напишу два или три листа, — прибавил Ивашкевич. — Только вот что, Ян, добавим к письму пану директору такие слова: «Призывая на вас благословение отчизны, я удаляюсь в южные страны». Пусть думает, что это написал чужестранец, тогда нас не будут разыскивать.

Виткевич улыбнулся:

— И ты надеешься такой хитростью обмануть наших палачей! Нет, Винцент, не хитростью, но мужеством мы вооружимся! Пусть знают, что и мы умеем сражаться и умирать за родину, как гордые испанцы, как храбрые греки… Братья, пятьдесят дней назад подлые палачи удавили в Мадриде рыцаря народного Риего. Он умер за свободу, за отчизну. Славная смерть, славное бессмертие! Враги стоят друг против друга, братья: народы ищут свободы, тираны заковывают их в цепи. Слушайте!

Виткевич вынул из кармана небольшую книжку и начал читать стихи. Ян читал по-английски и, хотя товарищи его и не понимали слов, но он читал так, что строки Байрона звучали, как набат:

Здесь люди встанут круче волн морских,Тираны усмирить не смогут их!..

27 ноября ночью, под проливным дождем, «черные братья» собрались на горе в небольшой роще у западных стен костела. Янчевский назначил каждому, куда отнести и. куда подбросить прокламации. Один листок он прибил на главных дверях костела. Письмо директору гимназии вызвался подсунуть под дверь Сухоцкий. «Братья» крепко пожали руки друг другу, обнялись и молча, по одному спустились с холма в темный, спящий городок. Последним ушел Виткевич.

Утром 28 ноября Крожи переполошились… Обыватели, нашедшие в своих дворах, на ступенях, в щелях окон листки, читали и перечитывали их, показывали соседям, в изумлении качали головами.

Директор гимназии Девята, прочтя обращенное к нему письмо, растерялся. А тут еще сосед принес листок с обращением к юношеству. Директор, напуганный до смерти, приказал сыну переписать обе бумаги. Копии он с рапортом отослал в Вильно ректору университета, а подлинник представил в местный суд.