Три портрета - Шемякин, Довлатов, Бродский - В Соловьев

А по бокам от сидящего на барабане Петра застыли два всадника с канделябрами, причем конь под казаком был дан в таком рискованном и лихом развороте - не припомню прецедента в мировой скульптуре. Я было усомнился в реальной возможности такого лошачьего пируэта, но тут на память пришел известный рассказ о двух слоновьих статуэтках: одна - статичная и невыразительная, но анатомически верная, другая - слон в ярости, с задранными бивнями, что физически невозможно, но именно эта метафизическая статуэтка и была подлинным произведением искусства. И кто прав в том знаменитом споре времен Ренессанса, когда восточный тиран, заподозрив анатомическую ошибку в изображении отрубленной головы, вызвал раба и самолично снес ему голову, доказывая нанятому итальянцу свою правоту?

Между прочим, в СХШ, откуда его турнули, Шемякин учился на скульптора в классе Китайгородского, но развернуть свои монументальные замыслы в полную силу ему не удалось ни в России, ни во Франции, но только в Америке, точнее - в Клавераке. Скульптурные объемы требуют размаха и пространства, а тем более у Шемякина с его ансамблевым мышлением. В том числе и поэтому свой переезд в Америку он считает подарком судьбы:

- Америка отзывается на мои запросы в творчестве.

А на мой вопрос, в каком из практикуемых им искусств он себя чувствует вольготнее, Шемякин, не колеблясь, сказал:

- Будь моя воля, не вылезал бы из скульптурной мастерской.

Я удовлетворенно хмыкнул - хоть он в искусстве многостаночник, и я люблю всего Шемякина, оптом, но именно его скульптурные осуществления и замыслы поражают меня больше всего. Об одном из них я сочинил ему открытое послание, которое опубликовал в периодике по обе стороны Атлантического океана.

Письмо из Венеции (апрель 1998 года)

Дорогой Миша!

Вот я снова в Венеции, где мог оказаться двумя месяцами раньше, если бы принял Ваше приглашение - поехать с Вами на венецианский карнавал и открытие памятника Казановы. Увы, не удалось - я не успел закончить новый роман, а прерванный литературный акт сродни прерванному сами знаете какому. А Ваш памятник я увидел уже с вапоретто, на котором ехал из "Санта Лучии", венецейской железнодорожной станции, к площади Св.Марка, в пяти минутах ходьбы от которой, на Винном канале, стоит мой альберго. С тех пор я вижу Вашего Казанову по нескольку раз в день - отправляюсь ли на очередную прогулку или возвращаясь с нее, рано утром и поздно ночью, в солнце и в дождь. И не было еще случая, чтобы вокруг памятника не толпились туристы, не щелкали затворы фотокамер, не вспыхивал магний. "Казанова" Шемякина мгновенно стал неотъемлемой частью Венеции, словно стоял здесь с давних, чуть ли не казановских времен. Мало того. Впервые в Венеции появился памятник, на фоне которого можно сняться, потому что Собор Святого Марка, Палаццо Дукале, а тем более стометровая кампанила - слишком велики, чтобы служить таким фоном. Тогда как "рост" персонажей Вашей многофигурной композиции - под стать людскому, а главное соответствует интимным параметрам человека, которому посвящена. Вам, Миша, наверное, больно было бы смотреть, что вытворяют туристы с Вашим памятником. Самые скромные забираются на него и позируют между Казановой и его возлюбленной куклой, гримасничая и передразнивая Ваших героев. Зато более смелые облапливают шестигрудых сфинксов либо водружают на головы Казановы и его спутницы свои головные уборы, а то и сами пытаются вскарабкаться на них. Варварство? Несомненно. Но, Миша, не торопитесь с выводами. Будьте снисходительны. На исходе века и тысячелетия, когда фотография царь и бог интернационального туризма, быть растиражированным в миллионах любительских снимках - какой художник может мечтать о большей славе?

Я хотел бы, однако, рассказать по порядку о своих впечатлениях, чтобы памятник Казанове, поставленный в центре самого прельстительного, самого таинственного и самого феерического города на земле, выглядел в его художественном и историческом контексте.

Венеция была последним пунктом моего итальянского вояжа, который начался в Витербо, потом по неделе в Риме, Сицилии и Неаполе, а уже оттуда, с приключениями и злоключениями (за последние спасибо неаполитанским пульчинеллам, которые дважды пытались меня ограбить), отдохнув пару дней в любезной моему сердцу Сиене, я прибыл в Серениссиму. Ощущение было такое, что на этот раз я не разъезжал, а проживал в Италии - бег времени замедлился, я давился впечатлениями, будто мне самое большее двадцать пять, а не за пятьдесят. А уж Венеция показалась мне и вовсе родным городом, тем более до меня в ней побывали два моих героя, я так и назвал свою повесть о ней, которую Вы читали еще в рукописи и способствовали публикации "Путешественник и его двойник". В отличие от них обоих, я больше не путешественник в городе, который знаю лучше, чем Петербург, Москву или Нью-Йорк, и могу водить по нему экскурсии. В Венеции я как у себя дома, захожу ли в церковь и запускаю монету осветить иконостас Беллини, брожу ли по Академии, которая стала мне таким же родным музеем, как когда-то Эрмитаж, а теперь Метрополитэн, либо плыву на гондоле или вапоретто мимо дворцов и их водных подъездов, любуюсь городскими ведутами. Тем более, Венеция обжита русскими. В мноногоязычный волапюк на Пьяцце все чаще вкрапляется русская речь, на "фондаменте", набережной, на фоне Палаццо Дукале стоит Ваш Казанова, а на Сан-Микеле, Острове мертвых, лежат Дягилев, Стравинский и Бродский. Могу, кстати, понять желание последнего быть здесь, а не на Васильевском острове, похороненным - не одно только посмертное тщеславие:

- Человек смотрит на себя - вольно или невольно - как на героя какого-то романа или кинофильма, где он - в кадре. И мой заскок - на заднем плане должна быть Венеция...

Помимо останков в Сан-Микеле, в книжных магазинах лежит книга Бродского "Acqua Alta" - да, та самая "высокая вода", которая время от времени заливает Венецию и рано или поздно его поглотит (согласно научным прогнозам - в 2030 году).

Я бы рискнул сказать о русификации Венеции, но это все-таки преувелечение - японцев, немцев и американцев здесь куда больше, чем русских. Скорее интернационализация, космополитизация: Венеция больше не принадлежит самой себе - в меньшей степени аборигенам, чем туристам и тем международным организациям, которые заняты ее спасением.

Доходит до анекдота - с ближайшего острова Бурано, с давних времен прославленного своими кружевницами, туристы вывозят кружева, к которым прикреплен ярлык "Made in China". Попадались мне венецианские зеркала, стекло, веера и маски, сделанные все теми же вездесущими китайцами, не говоря уж о китайских реторанах. Их в Венеции все больше, и они успешно конкурируют - не не только с тратториями и остериями, но с "Макдоналдсами", экспансия которых также носит всемирный характер. Зачем далеко ходить, когда даже на Вашем памятнике указаны три города - Нью-Йорк, где были отлиты бронзовые фигуры и барельефы, София, где отдельно отливалась баллюстрада балкона, и Санкт-Петербург, откуда прибыл гранитный пьедестал. Плюс южнокорейская фирма, финансировавшая проект.

Помню, Миша, как у нас с Вами в Клавераке зашла как-то речь о Венеции, и Вы сказали, что у Вас чувство, будто Ваша трость когда-то уже стучала по венецейской брусчатке. Так вот, я желаю Вам, Миша, в следующей инкарнации родиться в Венеции, если только Вы не родились в ней прежде, и подсознательная память движет Вами, участвуете ли Вы в венецейских карнавалах или делаете памятник для этого плавучего города.

Сейчас, в Венеции, я припоминаю наш тот разговор, поражаясь, как естественно прирос к венецейской земле Ваш Казанова, будто стоял здесь всегда, все те двести лет, которые прошли с его смерти. Живу здесь уже неделю и не могу больше представить город без него, а сам памятник - без осаждающих его туристов. Не судите их строго, Миша, - можно написать для самого себя стишок или картину, да хоть роман, как Кафка, но памятники для того и ставят, чтобы прохожие на них глазели и, по возможности, с ними "взаимодействовали". Тем более, памятник такому герою как Казанова, в таком красочном, развеселом, балаганном городе как Венеция.

Здесь мало памятников реальным людям - славу республики Венеция ставила выше достижений индивидуумов. К тому же, Казанова - не дож, не кондотьери, не революционер. Скорее антигерой, чем герой - недаром власти заточили в "Пьомби". Казанове, единственному из заключенных, удалось оттуда бежать, и его страстный рассказ о побеге долгое время принимали за разгул авторской фантазии и хвастовство. Марко Поло, другому венецианцу, тоже не верили, когда он рассказывал о путевых диковинах, с которыми столкнулся в Китае, а он на смертном одре признался, что рассказал только об одной десятой того, что увидел. Оба были великими авантюристами, и оба стали великими писателями, описав свои приключения. Хотя специализировались в разных областях: Марко Поло был неутомимым путешественником, а Джакомо Казанова неутомимым любовником (впрочем, и путешественником тоже, хоть и поневоле). "Я всегда думал, что, если человек крепко решит добиться чего-нибудь и если он только и делает, что преследует свою цель, он непременно достигнет ее, несмотря на все препятствия, - писал Казанова. - Такой человек может сделаться великим визирем, папой..." Даже бежать из "Пьомби", добавит читатель. Кто сейчас помнит имена венецианских дожей, хотя бы одного из них? Зато имя великого проходимца на устах, его перечитывают, о нем спорят, его мемуарная книга выходит на разных языках, в Венеции в театре Гольдони через пару дней состоится премьера спектакля о нем под вызывающим названием "Джакомо Казанова, комедиант", а на набережной, рядом с тюрьмой, откуда он совершил свой фантастический побег, стоит Ваш ему памятник.