Родичи - Дмитрий Липскеров

Уже через тридцать минут в район катастрофы прибыл вертолет МЧС, милицейский полковник, исполняющий должность начальника внутренних дел города Бологое, и каким-то образом проехали через лес две кареты «скорой помощи».

Полковник разговаривал с представителем МЧС.

— Какой-то странный состав!

— Чем же?

Ответственные господа были в одном звании, а потому обсуждали все как товарищи.

— Странный, я бы сказал, состав! Локомотив и всего один вагон к нему!

— Ничего странного, — размышлял мужчина из МЧС. — Вероятно, местных рабочих перевозили.

— Да это же вагон от «Красной стрелы», и локомотив скоростной! — раздражался недоумием эмчеэсника полковник милиции.

— И в самом деле, — согласился оный. — «Красная стрела»! — прочитал он на боку вагона с помощью длинного фонаря, которому милицейский позавидовал. У него имелся отечественный, способный своим лучом добивать только до полковничьих сапог.

Тем временем медики пробрались в искореженный вагон и, готовые увидеть кровавое месиво, не обнаруживали пока ровным счетом ничего.

Зато люди из вертолета, вооруженные такими же фонариками, как и их начальство, кое-что нарыли.

— Диверсия, товарищ полковник! — доложил один из них.

— Подробнее! — потребовал милицейский чин.

— Не торопите его, — вежливо попросил полковник МЧС. — Давайте, Зыкин, дальше.

— Полотно разобрано.

— Так.

— Рельсу сняли.

— Понял…

Здесь и медики расстарались. Голова одного появилась в проеме разбитого окна и объявила почему-то радостно:

— Двое пострадавших в предпоследнем купе!

— Остальные трупы? — крикнул милицейский полковник и внутренне содрогнулся.

— Нет, — уточнила голова. — Здесь в вагоне всего двое! Баба голая и мужик-альбинос!

— Трупаки?

— Баба, кажется, того! А у альбиноса пульс семьдесят и дыхание двадцать! Голова только в кровище!

— Так везите его! — распорядился милицейский чин. — Все-таки странный поезд!

— Да чем же? — не понимал эмчеэсник.

— Живкин! — крикнул начальник внутренних дел. — А ну, скоренько выясни, сколько вагонов в «Красной стреле» из Питера ушло!

— Есть, товарищ полковник!

— По ночам здесь ходят только поезда Москва — Санкт-Петербург! — информировал милиционер тупого коллегу. — Почти каждые полчаса. Потому никакие другие составы ходить не могут!

«Интересно, — подумал эмчеэсник, — сколько лет полковнику? Пожалуй, что за шестьдесят точно… И какой ему интерес по ночам разъезжать? Вышел бы на пенсию, дачка, цветочки…» А еще эмчеэсник подумал, что непременно поможет полковнику получить именные золотые часы к пенсии…

Он отдал приказание своим:

— Вызывайте ФСБ! Это их дело! — Кивнул полковнику, запрыгнул в кабину вертолета и через несколько секунд глянул сверху на место катастрофы.

Была ночь и нулевая видимость. Через полминуты эмчеэсник уже спал.

Две машины «скорой помощи», подвывая, стали пробиваться сквозь лес, а начальник внутренних дел подумал, что эмчеэсник мог бы раненого и вертолетом в больницу!

Далее полковник, которому действительно исполнилось к этой ночи шестьдесят три года, работал до самого рассвета, пока не было восстановлено железнодорожное полотно, а спецсостав не забрал искореженные остатки поезда, погрузив их с помощью крана на мощные платформы. Обученные господа прочесали все окрестности и по окончании дежурства отбыли по домам отсыпаться…

Студент Михайлов пришел в себя в «скорой помощи», открыл глаза и улыбнулся медсестре, что придерживала его руку с прикрепленным к ней катетером, в который вливался физраствор. Медсестра тоже улыбнулась молодому человеку, уверила, что все будет хорошо, а сама вдруг нестерпимо захотела поцеловать эту улыбку пострадавшего. Ей было далеко за сорок, и сердце удивилось такому порыву, а разум слегка подкорректировал это желание, объяснив все материнским чувством к блондину, чья сметанная белизна, особенно в окровавленных местах, была так притягательна. Женщина тронула длинные пальцы молодого человека и, чувствуя их прохладу, профессионально подумала, что окоченение происходит от потери крови, но видимой сколько-нибудь серьезной раны на теле пострадавшего обнаружено не было. Может быть, сотрясение мозга?.. Внутренние повреждения органов?..

— Скажите, — спросил раненый, — женщина в вагоне… Что с ней?

В таких случаях полагалось отвлекать больного.

— Вам сейчас лучше закрыть глаза и поспать. Говорить не надо.

Молодой человек подчинился и вскоре заснул, а во сне все говорил, говорил: «Студент Михайлов я, Михайлов!.. Студент…»

Его привезли бессознанным в Центральную больницу города Бологое. Несколько часов он лежал в коридоре, и лишь под утро санитар прикатил его в смотровую.

Никифор Никифорович Боткин, дежурный хирург, откинул простыню с тела пострадавшего и громко сказал:

— Чистый йогурт! Я таких белых и не видал!

И добавил:

— Глядя на такого, сам о себе подумаешь, что негр или, на худой конец, помесь какая!

Посчитал пульс и померил давление:

— Ого! Двести двадцать на сто восемьдесят!

Принялся пальпировать живот, который оказался каменным, обернулся на медсестер и, заметив, что девицы косятся не туда, куда положено, сам взглянул и признал, что «силен братец»! Потом добавил: «Был!» И, накрыв полотенцем пах пострадавшего, увидев струйку крови из уха, подумал, что через несколько минут понадобится простыня. На всякий случай Никифор Никифорович Боткин оттянул белесое веко и поглядел на зрачок голубого глаза.

— Не реагирует, — констатировал хирург.

— Никифор Никифорович, — запросили медсестры. — Его бы в реанимацию!

— Его в морг через пять минут, да и где я вам реанимацию возьму! Сами знаете, что не поможет ему реанимация, да и реанимировать нечем! А у него внутричерепная травма, — распалялся хирург, — и все органы внутренние разворочены!

Никифор Боткин расстроился. Нося фамилию великого врача, в молодости нагло врал, что правнук. Распределенный в Бологое, сначала переживал, что больные мрут от недостатка больничных мощностей, потом привык настолько, что считал себя бетонной стенкой непрошибаемой! А здесь вот сам своему волнению подивился. Значит, не все еще закостенело.

Впрочем, осознание в себе пусть даже и небольшой чувствительности никак не меняло отношения к происходящему.

— В морг, девочки! — и развел руками. — А я не Бог! Не Бог!!! И нейрохирурга у нас нет! Нет у нас нейрохирурга и томографа нет! Ничего нет!!!

С этими словами однофамилец гения покинул смотровую, а медсестры все смотрели на альбиноса, дивясь на увядающую красоту, а потом застали картину смерти.

Молодой человек выгнулся коромыслом, открыл глаза, выплеснул из них небо и, протяжно выдохнув, умер.

Девицы-медички в этом случае определились как особы чувствительные и все вместе, капая на линолеумный пол слезами, повезли каталку к лифту. Отдавая мертвеца патологоанатому, одна даже перекрестилась, погладила белую прядь волос, торчавшую из-под простыни, другая же подумала о несомненной профессиональности Никифора Никифоровича: пострадавший скончался после его ухода на шестой минуте. Медсестра была горда, так как изредка делила с хирургом Боткиным диван в ординаторской. Тут ассоциации привели ее к воспоминанию о наброшенном полотенце, и девушка решила про себя, что в Боткине более ценит профессионала, а потом уже человека…

Так уж повелось в народе, что патологоанатомов принято считать алкоголиками и вместе с тем людьми с нервами-веревками — кто ж другой на такой работе потянет!

Патологоанатом Центральной больницы города Бологое Ахметзянов мог выпить литр без особого ущерба для мировосприятия, а потому пил крайне редко.

— Зачем, — вопрошал он, — зачем, если реальность после водки столь же непривлекательна! Пить хорошо, когда настроение поднимается или алкоголь дает на время забыть о серости бытия, а так выходит перевод продукта! Недешевого, — подмечал…

Принимая очередную жертву катастрофы, специалист по мертвой плоти хотел было поострить с медсестрами, но, видя их дождливое настроение, отказался от вступления в диалог, подписал бумажку и запер дверь, оставшись с мертвецом.

— Двенадцатый сегодня, — подсчитал Ахметзянов. — А до вечера не близко!

Набрав дюжину покойников, патологоанатом и не думал начинать работу. Успеется, решил, почитывая журнал «Российский балет», разглядывая на фотографиях молоденьких балерин, имея свое мнение о реконструкции Большого.

Мать Ахметзянова, в бытность солистка Казанского театра оперы и балета, привила сыну трепетность по отношению к своему искусству, даже хотела отдать его в семилетнем возрасте в Вагановское училище, но дед — татарин с кривыми ногами, привыкшими обнимать лошадиные бока, — увесисто заявил: «Нам в семье только педераста не хватало!»