Лиза. серия «Знакомые лица» - Татьяна Краснова

– Как это терпеть не может? Я прекрасно знаю, что Лиза всегда ест баранки! И всегда ела!

– Это Аня – баранки, тоже мне отец! А Лиза – пряники! Зачем тебе вообще покупать эту сушнину, не понимаю – чтобы вставные зубы сломать и снова деньги платить? Лиза, идем же на кухню! Сейчас я чайник поставлю.

– А мой – уже кипит!

– Да что толку в твоих чаях! Человек с мороза, надо накормить нормальным ужином!

Чайников было два, мамин и папин. Телевизоров – тоже два: папа смотрел в своей комнате бесконечные новости, а мама в своей – сериалы и «говорящие головы». Готовили они тоже каждый своё, поскольку мама давно уже питалась правильно, без куриной кожи и сливочного масла, а папа все это ел принципиально и в больших количествах, и гордился хорошими анализами. Никакого холестерина! Работали оба в Белогорском НИИ, и на работу ходили по разным сторонам улицы. Впрочем, и раньше в их почтовый ящик клали две совершенно одинаковые газеты – две «Правды»: будто бы в парткоме заставляли подписываться обоих…

Лиза встряхнула стеклянный шар и устроила метель над маленькими домиками и игрушечным лесом, ожидая, когда родители замолчат. Но конца этому могло не быть вообще, а мог покатиться снежный ком упреков и воспоминаний о доисторических грехах, о неправильных родственниках. Надо было оставить записку – и скорее за дверь. Теперь же эта бессмыслица – носятся и орут – как в садике, как во внешней чуждой жизни – притащена в дом, со всеми его тайными сокровищами и тенями на занавесках, начисто сметая их вместе с выдуманной историей о счастливой семье…

Спасение пришло вместе с Аней.

– Я подумала – прибегу, посижу вместе с вами, – объяснила она, опасливо поглядывая на лица родителей. – Не умрут там Егорка с Вадимом без меня, часик потерпят.

Лиза обрадовалась. Папа торжественно провозгласил:

– Благоволите, сестра и сестра – дочери Елизавета и Анна!

Он всегда провозглашал эти поэтические строки, которые, должно быть, произвели на него впечатление в молодости.

Ужин прошел мирно, и Лиза расслабилась, и они даже вместе сели смотреть новости.

– А что же ты, Лизонька, в черном, как монашка? И украшений совсем не надеваешь? – спросила вдруг мама, а когда Лиза показала на свои серебряные кольца, махнула рукой: – Да это что! Железки! Уважающая себя женщина должна носить какую-нибудь золотинку.

– Дайте же послушать! Не слышно ничего! – взмолился папа.

– К тебе дочери пришли, а ты в ящик уткнулся! – накинулась мама. – Не можешь часу прожить без президента? Ну его, пойдемте в мою комнату. Сейчас я что-нибудь поищу…

Мамина резная шкатулка была еще одной сокровищницей. Из нее доносился запах духов – словно несколько последних, прощальных ноток зацепились за замшевую внутренность – неясные отзвуки далеких взрослых праздников, походов в гости, когда печальные дети остаются дома одни. В замшевых потемках жил кулон, который не подходил ни к какому наряду, старые обручальные кольца, одинокая сережка с розовым камешком, о судьбе которой столько раз, со всё новыми подробностями, рассказывала мама – это был ее ларец с историями…

– Так и непонятно, что же это – аметист, александрит? – говорила мама, поднося к свету серьгу с прозрачным нежно-розовым камешком. – Никто их и не носил – ни мама, ни я, ни вы. Две серьги, а какая разная судьба: одна сразу потерялась, а вторая – всегда на виду, бесполезная. Моей маме эти серьги бабушка на свадьбу подарила, а она где-то обронила одну…

Тут из соседней комнаты, из телевизора донеслось: найден неизвестный портрет кисти Леонардо – и Аня, недослушав маму, побежала смотреть.

– Как жаль, – проговорила она почти про себя, когда сюжет закончился.

– Чего именно? – не поняла присевшая рядом Лиза. – Думаешь, подделка?

– Да нет, возможно, настоящий Леонардо. Изучат, атрибутируют – и узнаем. Ничего невозможного, нашли же недавно рукописи Баха где-то на чердаке. Наверное, вообще жаль – утраченных шедевров. Об этом портрете никто не знал – и вдруг его находят. А столько известных произведений, судьба которых теряется, – и они, может быть, никогда не всплывут. Портреты Лауры и Петрарки Симона Мартини. Туринский часослов с миниатюрами Хуберта ван Эйка. Потонувший корабль с коллекцией живописи, которую заказывала Екатерина Великая. Его, может, поднимут когда-нибудь, а может, и нет. А вторую часть «Мертвых душ» уже не воскресишь. И того, что Пушкин не успел написать. Всего жаль, понимаешь?

Лиза не понимала. Ей казалось, что в искусстве всё так же закономерно, как и в природе, где всё встает на положенные места в соответствии с неведомой системой, и подлинно художественные произведения возникают не по слепой случайности, а заполняют собой заранее уготованные пустоты – и тем из них, что вольются в эти пустоты с абсолютной точностью, предстоит вечность. Из этого исходило то, что сожаления и причитания – о ранней смерти поэта, например, – совершенно нелепы. Ах, сколько бы он смог еще написать! Но ведь границы жизни и смерти и заключенные в них творения взаимозависимы, судьба не допускает перекосов, и сделано бывает столько, сколько отмерено.

– Ну, это уже жадность. Думаю, мы получили всё, что положено. Автору лучше знать, сколько написать и сколько сжечь, а судьбе – что потопить, а что забросить на чердак. Надо уметь быть благодарными за сумму того, что мы имеем, как за природу без динозавров, саблезубых тигров и прочих несохранившихся промежуточных видов.

– Сумму? – с оттенком иронии переспросила Аня.

– Ну да, со мной же не о чем разговаривать, что я понимаю, – без промедления согласилась Лиза и поднялась.

– Да дайте же, в конце концов, досмотреть новости! Не слышно же ничего!

– Какие новости, Лиза уходит!

– Куда? Почему? Она же только пришла.

– Откуда я знаю. Отвлекись ты от экрана, в конце концов!

Родители продолжали пререкаться, а расстроенная Аня вышла в прихожую следом за сестрой.

– Ну вот, не хватало еще из-за какой-то ерунды, – начала она.

Лиза, быстро застегивая шубу, перебила:

– Главное, чтобы мы не закончили поножовщиной из-за какого-нибудь дележа. Остальное – в самом деле ерунда. Я пошла.

– Но, может, еще посидим? Куда ты всё бежишь? Я пришла, своих бросила…

Аня была такой прозрачной, такой беспомощной. Но Лиза уже с порога бросила:

– Ань, давай перестанем притворяться хорошими.

– Мы разве притворяемся? – Аня прижала ладони к губам.

– Тогда давай будем хорошими ровно столько, на сколько хватит сил. На пять минут – значит, на пять минут. А потом – не надо притворяться, если мы уже друг от друга устали. Лучше вовремя распрощаться, чтобы не превратиться в родителей.

Всю обратную дорогу перед глазами стояло несчастное лицо сестры. Ее глаза, как два тумана, полуулыбка, полуплач… Надо же было так сорваться! Не хотела домой – боялась, развезет от воспоминаний, но что сама она начнет кидаться на родных, Лиза и представить не могла.

Постоянство мелочности, постоянство непонимания, раздоров, отчужденности – это уже не то, благостное постоянство. Лиза успела забыть, как оно выматывает, как мгновенно лишает сил. В леса, в леса! Подальше! Правильно всё было задумано! Нечего было делать в Белогорске!

В автобусе поскорее уткнулась в книжку – проверенный способ отключиться от домашних неурядиц. Сейчас Ганс Касторп, приехавший в туберкулезный санаторий в Швейцарии, отправится на обед и окажется в уже знакомой компании, ведущей уже знакомые разговоры. Сейчас и сама Лиза окажется в таком же обществе. И уже известно, что от кого ожидать.

Волшебный клубок

– А У НАС новый сосед! – громко сообщила Аллочка. – Просто маскарад! Парад двойников! Представляется как Филипп Шницер, мы глазами хлопаем – а Волчок тогда кто?

– Это я виноват, – вмешался новый жилец – худощавый мужчина под пятьдесят с провалившимися глазами. – Но, поверьте, криминала никакого. Я в вашем городе заказ выполнял – резные деревянные богатыри в парке, может быть, видели. Замысел не мой, повторение работы мастера Головина – жил у вас тут, в Белогорске, такой художник, украшал парк деревянными скульптурами от широты души. Потом умер, а всё сгнило – печальная история. Теперь возобновляют кое-что. Я был его учеником, потому меня и пригласили. К оплате отдых прилагался, а я сначала Данилу за себя послал, потом сам приехал…

– Данила Волков – вот он кто у нас на самом деле, – заявила Аллочка, заставив юношу с хвостиком покраснеть. – Потому и Волчок, понимаете? Ну, он тоже остается, мы к нему привыкли. Ученик Филиппа Евгеньевича, юный талант!

Лиза продолжала смотреть на Филиппа Евгеньевича. Последние сомнения рассеивались. На нее глядели знакомые серые глаза, знакомые в разных вариациях – ясные у Светы, туманные у Ани, бездонные у мамы на молодых портретах и у самой Лизы в привычном отражении зеркала. Серые тучковские глаза, которые раз увидишь и с другими не спутаешь.