Труба и другие лабиринты - Валерий Хазин

Знал ли Муса те машины, и можно ли было доверять шоферам? И да, и нет. Машины пришли знакомые, а шофера – новые. Но так уже случалось не однажды, и ничто не вызывало ни тревоги, ни подозрений. Ведь и до этого нередко машины менялись, а шофера приезжали прежние. А еще раньше бывало и наоборот, да и маршрутов, как известно, было девять, ибо не полагался Муса на одного покупателя и общие договоренности соблюдал.

Вполне ли представлял Муса покупателя в этот раз, надежен ли был покупатель? И да, и нет. Никто не забыл, конечно, как поначалу Мусе приходилось самому доезжать прямо до точки продажи, где и происходила расплата. Но все помнят, как очень быстро стало понятно, что это небезопасно, хлопотно и неразумно, особенно в дни обильные, когда два или три нефтевоза отправлялись в разные концы. А скоро отпала необходимость и в том, чтобы знать покупателей и сопровождать машины до границ области. Ведь новая схема поставок была оптимальна, многократно обкатана и сбоев не давала. И хотя Муса, как и условились, не посвящал соседей в тонкости сбыта, – за партнера, который уже давно обеспечивал сделки, он мог ручаться головой и даже не посмел бы назвать его посредником. Этот деловой человек негласно возглавлял крупнейший клан мишарей на юге, и слово его всегда ценилось среди членов самых уважаемых собраний, клубов и диаспор. Именно он в свое время предложил Мусе оставить заботы о конечном потребителе, отказаться от оплаты по поставке, но вместо этого покупателей подбирал сам и всякий раз выплачивал десятипроцентный аванс за день до отгрузки. И Мусе уже не нужно было думать о том, куда, кому и как приходят нефтевозы – зато в окончательных расчетах учитывались суточные изменения мировых цен на нефть, и никто не оставался в убытке, и система работала, как часы – четко, честно, аккуратно…

Этот человек первый и позвонил Мусе с тревожным вопросом, не случилось ли чего с нефтевозами, поскольку его протеже и заказчик в назначенный срок в Заречье не объявился и признаков жизни не подает…

И теперь получалось: все, что еще недавно казалось прозрачным, обдуманным и податливым, все, что лежало под ногами, вокруг и впереди – все это внезапно покрылось мраком, окуталось тьмой, потонуло в тумане. И, чтобы сделать шаг, теперь требовалось озираться и смотреть, но видеть как бы сквозь тусклое стекло, гадательно[58]…

Было понятно, что ни правых, ни виноватых нет, но непонятно, кто и кому должен выплачивать неустойку. С одной стороны, задаток был получен, а товар к месту доставки не поступил. С другой – продукт был отгружен и вывезен с территории поставщика, но покупатель его, по неизвестной причине, не принял. Покупатель при этом исчез. Исчез и перевозчик, за что, конечно, не мог отвечать поставщик. И все же, если коммерческое недоразумение рано или поздно можно было уладить, обоюдно вникнув в явно форс-мажорные обстоятельства, – по-настоящему страшило другое: никто так и не сумел ответить, какого рода были обстоятельства, вставшие на пути, никто не мог дать этим обстоятельствам имя.

Муса и Застрахов препирались до хрипоты, беспрестанно курили прямо в кабинете, уже не оглядываясь на совоголового Шафирова, а он растирал пальцами то глаза, то лоб и почти все время молчал.

Успокоились и действовать начали только через сутки.

Проверили дверь и бункер, приборы и внешние коммуникации – убедились, что всё работает на своих местах, что труба по-прежнему не горяча и не холодна, что в глубине ее, как и прежде, слышен привычный, словно отдаляющийся гул, в котором опытное ухо безошибочно опознает поток.

Поручили Мусе немедленно возвратить аванс и договориться с влиятельным контрагентом о том, что взаимные претензии обнуляются, сделки временно приостанавливаются, но будут возобновлены в ближайшее время. А пока же, в целях безопасности и в общих интересах правильней будет начать двусторонне расследование и попытаться выяснить судьбу пропавших.

Разумеется, ни о каком официальном розыске речь идти не могла. Допытывались, выуживали и дознавались окольными путями, ощупью, обиняком.

Но и Шафирову – в хитросплетениях давней поруки, извилистых знакомств, разветвленных возможностей – ничего не удалось. Установили лишь точное время и пост ДПС, где зафиксировали прохождение нефтевозов. А дальше – открывалась только пустота, темень, безмолвие заволжской равнины. Ни в оперативных сводках, ни в протоколах МЧС, ни в моргах, ни в больницах, ни в придорожных кафе, ни на заправках, ни в биллинг-центрах мобильной связи – нигде никаких следов не нашли.

Улетучились в морозном воздухе нефтевозы, заглохли телефоны в глуши, канули в Заречье шофера и покупатель…

И когда Шафиров пробормотал, что, по всей видимости, надо быть благодарным молчанию этих безграничных пространств[59], которые не отвечают вопрошающим той же монетой, что нужно порадоваться отсутствию новостей и событий, а поиски прекратить – Застрахову и Мусе показалось, что всем сделалось легче.

Тяжелее давалось другое. К Новому году обещана была жителям дома не только зарплата, но еще и премия, а некоторым – дивиденды. Требовалось к тому же покрыть обычные затраты и заложить средства на текущие издержки января, когда откачка и прибыли уменьшатся наполовину. И, с учетом последних потерь, на это едва хватало даже резервного фонда, который регулярно пополнялся и управлялся Шафировым с неимоверным тщанием.

Однако не заплатить людям сейчас, перед праздником, означало бы лишиться их доверия навсегда и в один миг развалить всё, с таким трудом построенное вокруг трубы.

Решили, что этого не будет.

Рассчитаться решили со всеми до копейки, а потом объявить январь месяцем вынужденного отпуска, что несложно будет объяснить рождественскими каникулами в Европе, снижением деловой активности и объемов сбыта, а также затяжными гуляниями в России. Работа и зарплата – договорились – будет заморожена для всех, а для занятых профилактикой, техобслуживанием и охраной урезана до минимума.

И хотя неясным по-прежнему оставалось главное: каким образом, на чем въезжать в наступающий год с его темным рынком, с вывихнутым транспортным плечом, – решили занять денег. С запасом, чтобы продержаться в режиме консервации. А поскольку время поджимало, и взять было не у кого – Застрахов опустил голову, выкурил две сигареты подряд и поехал к сыну Даниилу.

Никто не скажет, долгим ли был их разговор, как обосновывал и чем подкреплял Застрахов необычную просьбу, но на другой день, к вечеру, у дома номер девять на Завражной остановился старенький «Форд» Даниила. Оттуда вышел Застрахов-старший с портфелем подмышкой и поднялся на девятый этаж – и когда вывалил на столик Шафирова портфель, жирно блестящий и морщинистый как чернослив – заметно стало, что рука Застрахова крепка и речь тверда, а глаза – хмельны и прозрачны.

И назавтра уже вовсю стучали ножи на кухнях и хлопали двери в подъезде дома номер девять; и волны музыки откатывались, смытые волнами смеха, и подкатывали вновь; и вились меж перил запахи мандаринов, влажной хвои, салатов – и только Руфина Иосифовна, и Миниса Сисятовна, и темноокая Лидия Застрахова тревожно вглядывались в трезвые, словно замороженные лица мужей, не понимая, отчего не собираются они, как условились, провожать старый год вместе. И не догадывались, конечно, что всех троих пугают новогодние сумерки, и, высматривая через окна дальний овраг, каждый боится одного и того же – увидеть противотуманные фары нефтевоза или иные огни.

И даже если б жены спросили их, никто из троих не ответил бы, что лишило их приятной праздности – несчастный случай, чье-то преступное вероломство, или – хуже того – собственная ошибка.

И уж точно никто не признался бы в том, о чем молчит, какой вопрос леденит мышцу и разум каждого и ввергает в оцепенение.

Ведь то, что случилось, было так или иначе сделано кем-то. И неважно: так, или – напротив – совершенно иначе. Важно, что было сделано. Кем-то.

И, тем самым, не было ли что-то послано, передано, сказано?[60]

И не проморгал ли каждый в этом случае чей-то голос, взгляд или взмах руки?

9

До православного Рождества было тихо.

Ничего не происходило.

Дни подбирались один к одному – белые, вкрадчивые, пушистые: иногда проскальзывал сквозь сумерки легкий снежок, и ничего не происходило.

И даже ветра не залетали на Ветловы Горы, и не вьюжило, как прежде, возле дома номер девять по Завражной – ничего не происходило.

«И больше ничего не будет», – сказал совоголовый Шафиров и запахнул свой черешневый халат.

Что ждать уже нечего и нечего бояться – теперь было ясно, и все трое понимали: как ничто не аукнется, так никто и не откликнется из заволжской глухоты. И ясно было, что ещё не протрубила труба, ни за кем не придут, ничего не возьмут.

Но ясно было и другое.

Каждый день технической промывки и простоя на гидрозатворах в режиме консервации выедал дыру за дырой в заемных запасах, углублял долговую яму. Нужно было и можно было бы возобновлять откачку, но никто не решался начать. Ибо никто не мог поручиться, что не утекли вместе с последней нефтью и сведения о трубе, и что там, куда утекло, не поджидают жадные до чужого.