Уход - Юлий Крелин

– Что – Сашка! Сашка вежливый мальчик, хорошо воспитанный. Тобой, кстати. Дети, дорогая, родителей не любят. Воспитанные, порядочные дети делают все, что положено. Платят по векселям за детство.

– Пап!

– Что – «пап»?! Родителей не выбирают. Но Саша у нас воспитанный и порядочный… Надеюсь. К тому же он скоро защищается, а папа для него неудачник. Даже не кандидат. Для него отцовское дело – так, ножами махать… Так ведь, а, Сашк?..

Саша пожал плечами, что-то буркнул и отвернулся, якобы закуривая.

– Жень, перестань! Нашел тоже время. Прямо как Рашид наш. Ему об одном, а он…

– Так ты, Олежка, и у Рашида побывал? Заговорщики, тоже мне… – Мишкин невесело усмехнулся. – Легко вон Галке говорить: «фанфаронишь»! Да у меня, может, больше не будет случая высказаться перед сыном. Ну допустим, поедем к Шувалову. А кто всем займется? Я звонить не буду. Хотя Шувалов-то меня знает. Мы как-то на конгрессе с ним познакомились. Рядом сидели.

– С Шуваловым я уже говорил, сразу же после Рашида. Он знает тебя и согласен. Только направление из министерства просит.

– А я с министерством договорился, – вмешался Леша, – я же узнавал у них, где хорошая аппаратура.

– Смотрю, шустрые вы, профессора. Без меня все решили. Уверены, что не откажусь? Ну Олег-то ладно! Он матерый бабник и уверен, что отказывать неудобно…

– Н-не понял?

– Чего не понял? Что ты бабник, известно со студенческих лет. А бабник всегда считает, что неудобно отказать, когда тебя… ну скажем, хотят.

– Да ведь, Жень, ты-то не бабник…

Разговор тянулся бесконечно. Евгений Львович много говорил, ерничал, язвил, норовил уколоть побольнее. Но все здесь знали его не первый год, и всем было ясно: Мишкин не в своей тарелке – нервничает, задуривает башку себе и другим. И все терпеливо сносили его раздражение, болтовню и несправедливые выпады: лидер, герой, супермен, всегда самый сильный и спокойный среди них, он впервые в жизни был так растерян, раздавлен. Впервые в жизни чувствовал себя таким слабым. Наконец Мишкин выдохся и устало махнул рукой:

– Ну, в общем, как знаете.

Тяжелая беседа была завершена. И все с лицемерным оживлением предались чаю с пирогом, который, несмотря ни на что, сотворила сегодня Галя. Мол, ничего не произошло. Жизнь продолжается.

Снимая на ходу медицинский колпак и маску, Шувалов отворил дверь кабинета и пригласил пройти Галю и Сашу. Увидел ожидающих в коридоре коллег-профессоров, кивнул на них:

– Позвать? Секретов нет у вас?

– От них нет.

– Заходите, коллеги. Чтобы не было испорченного телефона. Хорошего-то мало.

Кабинет у Шувалова большой. На стенах фотографии, где Павел Маратович запечатлен в компании с виднейшими хирургическими звездами и России, и мира. Нет фотографий с общественными или государственными деятелями страны – и то слава Богу. Семейная фотография, какие-то дипломы на инодержавных языках. На двери – плакат-афиша корриды, где тореадором обозначен хозяин кабинета. Такую модную игрушку те, кому разрешен выезд, с недавних пор стали привозить из Испании. Привозили в подарок друзьям или начальникам, протежировавшим поездку в капстрану.

Вошедшие оглядывали стены и молчали. Они уже всё поняли.

Павел Маратович глотнул стоявший на столе остывший чай, видно, приготовленный перед операцией:

– Ну, что я могу сказать! Не удалось. Пытался железу мобилизовать полностью. Не отойти от сосудов, и воротная вена, и печеночная артерия – вся связка инфильтрирована. И забрюшинно довольно глубоко. Даже с риском невозможно. Пытался, пытался. Нет. Жалко.

Все молчали, и хирург тоже не знал, как закончить печальную повесть неудачи, выговаривая ее перед четырьмя коллегами.

– Понимаете, от воротной вены не отойти, но можно бы ее резецировать, но там еще… Да и забрюшинно… Да, в общем, что и говорить… Ну вот так. – Он молчал, и все молчали. Он поглядел на них… – и забрюшинно, да…

Коллеги молчали. Лишь у безмолвной Гали медленно заструилось по щекам.

В реанимационную их никого не пустили – ни жену-реаниматора, ни сына-хирурга, ни друзей-профессоров хирургии. Закон, мол, для всех закон. Хотя какой смысл в таком законе?.. И увидели они Евгения Львовича лишь через сутки, когда его перевели в палату. Правда, отдельную – такую льготу смогли предоставить коллеге.

Мишкин лежал опутанный дренажами, катетерами, трубками, манжетками. В него нечто втекало разного цвета и также многоцветно вытекало. Для всех присутствующих все это не было новым или неожиданным. Только незнакомому с медициной человеку подобная картина могла бы показаться фантастической или страшной.

– Ну, достигли успеха? Добились своего? Распластали? – Мишкин говорил с трудом, делая остановки между словами, но свой пиявочный сарказм не оставлял, будто сохранились силы и мозг-душа старых дооперационных времен. Он скривился то ли от боли, то ли от чего-то, что сложилось в его голове. А может, это была усмешка. – Стопы есть?

– Что, Женечка? О чем ты?

– Спрашиваю: стопы есть? Тогда и ступайте отсюда.

– Пап, может, помочь чего?

– Да уймитесь, наконец. Иди писать диссертацию. А лучше почитай Шекспира, Пушкина.

– Ну, ладно тебе, пап.

– Идите-идите. Дайте поспать. Ну, ступайте же.

Потом в коридоре:

– Ну! Лешк! Я подумал: он о стопке. Что за человек! Еле языком шевелит, а сил на въедливость не жалеет!

– Да он же супермен, Олег. Пора привыкнуть. Он еще и не то нам отчебучит. Но на то он и супермен. Непредсказуем. Наше дело создать все условия. Учитель, научи ученика, чтоб было у кого потом лечиться…

– Все-таки поразительный характер у отца. Казалось бы, совсем же плох, а все помнит! Тут наш давний спор – Шекспир, Пушкин…

– Ну чего ревешь, Галь? Он немножко придет в себя, и все вернется – и стеснительность, и деликатность. Ах, как он нас драил когда-то! Помнишь, Олег? У него за грубостью…

– Да какая это грубость!..

– Ладно, ребята, спасибо вам. Вы идите, а я подожду, посижу здесь. Позвоню.

Мужчины распрощались с Галей и пошли. Саша в нерешительности постоял в дверях.

– Мам, я вернусь часа через два. Ладно?..

Приближалась выписка из больницы. Мишкин молчал и ни о чем не расспрашивал. Молчали и все вокруг, а стало быть, всё было ясно. Конечно, сказать все же надо. А как? Мы в России привыкли уходить от правды. Предпочитаем скрывать, зря людей не тревожить. «Мы скрываем, потому что самые гуманные» – и безумно гордимся собою. Вот и выстраиваем стену фальши перед самым главным – перед уходом… или переходом в иной мир. И теперь уж совсем запутались, не понимая, что в нашем деле доброе, а что дурное. Раньше, хоть косвенно, церковным ритуалом сообщали уходящему о возможной встрече с неведомым, готовили к…

У постели сидит Илья. То помолчат, то по пустякам поговорят.

– Скажи, а что там на воле с водкой? Действительно, перекрывают кран?

– Да, бред! Идиотизм просто: в печати, на телике слова «выпить», «водка» не найдешь – исчезли начисто. Сейчас начнется наркомания, токсикомания. Денег нет и взять неоткуда, водка, родимая, хоть немного спасала.

Илья что-то говорил, так и эдак рассусоливая тему. Мишкин долго молчал, думал что-то свое, потом наконец прервал ординатора:

– Нет. Ты не прав. Молодежи надо перекрыть трубу. Их не допустить. А алкоголики пусть переходят на что угодно. Молодежь, дети – их спасать.

– Да они за таблетки схватятся. Дураки подкинут им.

– Дураки!.. Нет, это по-другому называется. А трубу детям надо перекрыть… Ну, а что Шувалов сказал? Что они нашли, что сделали?

Ба-ах! Вопрос был неожиданным, как выстрел из-за угла. Пуля-то давно была в стволе на самом выходе. Илья растерялся.

– Молчат… Понятно, – не дождавшись ответа, протянул Мишкин.

– Как это молчат? – Илья собирался с мыслями. – А что, Шувалов не говорил с вами?

– Он, небось, Сашке с Галей рассказал и счел миссию завершившейся. А те, пожалуй, считают, что я еще не созрел. А-а! О чем говорить. Судьба. Так что там?

Илья понял, что отступать некуда. Но предварительно, там в закулисьях, в стороне от постели больного, они договорились о приблизительной схеме… ну не вранья, а, скажем, ухода от полной правды. Ведь Мишкину врать нелегко.

– Не понимаю, почему не говорили. Вам-то, Евгений Львович, и так все ясно. Рак Фатерова соска. Иссек. Вот и все. Наверное, слово «рак» стеснялись произнести.

Мишкин молчал, изучая трещинки на потолке возле лампы. Потом посмотрел в окно и, не глядя на Илью, резко произнес:

– Врешь. Для Фатерова соска я последние два месяца слишком плохо себя чувствовал. А желтуха была бы сразу…

Илья уткнулся взглядом в пол и мысленно взмолился о пощаде. И снова не дождавшись ответа, Мишкин продолжал как бы сам с собою:

– Да, ладно. Какая разница. Иссекли, говоришь? Черт их знает. Желтуха-то прошла. Но ведь и от паллиативной операции проходит… Ладно, к черту. Сказано же: многие знания – многие печали. Работать надо…