Через три войны - Иван Тюленев

На следующий день на тихой глади моря появились тюлени. Бакулин довольно потирал руки:

- Ну, братцы, с богом, поезжайте проверять снасть. Уверен, что улов богатый. Смотрите, тюлени играют - верный признак, что место мы выбрали хорошее.

Спустили шлюпку на воду и пошли на веслах. За старшего на лодке был помощник Бакулина Кириллов, тоже опытный моряк и рыбак.

Проверили добрую половину участка, а рыбы в сетях не оказалось. Мы приуныли, потеряли надежду на улов, и вдруг Кириллов заговорил тихо, словно боясь кого-то вспугнуть:

- Ребята, осторожнее, есть рыба, и, ей-ей, немалая!..

И действительно, мы подобрались к крупной белуге, висевшей нa двух стальных крючках. Чтобы не упустить ее, дать успокоиться, стали искусно выбирать снасти, а затем ударом багра оглушили рыбину. Ну и крупная же нам попалась белуга, метра два длиной!

Весенняя путина оказалась очень удачной. Мы доставили хозяину более пятисот пудов рыбы.

А осенью я снова ушел в море. На этот раз лоцман Бакулин избрал для лова новый участок, в районе так называемого "Синего морца", на Северном Каспии.

Однажды я стоял на вахте. Мы плыли вдоль берегов Дербента. Небо было ясное, но Бакулин часто выходил из каюты, подозрительно посматривая на северо-восток.

- Ветер крепчает, - сказал он мне, - быть шторму.

Я не увидел ничего грозного в маленькой тучке на горизонте. Но Бакулин хорошо знал направление ветров и без барометра умел предугадать шторм.

Отстояв вахту, я ушел в кубрик отдыхать. Не прошло и двух часов, как разразился сильный шторм. Мы выскочили наверх, быстро положили паруса и бросили якорь. Невдалеке чернел берег. Судно, как перышко, бросало на волнах. Ветер крепчал. Канат натянулся как струна. И вдруг его точно ножом отрезало. Судно накрыло волной и быстро понесло к берегу. Оно сильно накренилось на борт. Чего доброго, и на берег не успеет выбросить - пойдем ко дну. Мы кинулись ко второму якорю. Эти несколько минут, пока якорь не соскользнул в бушевавшую воду, показались нам вечностью.

Опасность миновала. Мы забрались в каюту, на чем свет стоит ругая хозяина за то, что он, жадюга, который уж год не меняет старые канаты.

- Наживается на нашем горбу, а нас на гибель посылает!

Долго мы ругали хозяина. Давали себе зарок больше у него не работать. Но скоро наш пыл охладел. Другой работы не было, и мы продолжали ходить в море на старой посудине с гнилой оснасткой.

Я полюбил море, оно закалило меня. Из тщедушного подростка я стал здоровым, раздавшимся в плечах парнем.

В Мумрах у меня появилось много друзей. Особенно я сдружился с Дмитрием Кавезяным, который был намного старше меня. Этот скромный, тихий человек был душой поселка. Говорили, будто живет он по чужому паспорту, так как замешан в событиях девятьсот пятого года.

Другой мой товарищ - Костя Феногенов - весельчак и песенник. Он любил напевать под саратовскую гармонь: "А я, Ванька-демократ, своей жизни я не рад". Как-то я спросил Костю, что означает эта припевка. Объяснить он мне ничего не смог. Сказал только, что слышал ее в Саратове от одного человека, которого потом сослали в Сибирь.

По вечерам в свободное от работы время рабочие и работницы часто собирались вместе. О чем бы они ни говорили, разговор возвращался к одному: сколько ни работай, как ни гни спину на хозяина-подрядчика, все равно из кабалы не вырвешься. И выходит, что труд у нас на промыслах - каторжный. Находились смельчаки, которые говорили: надо объединиться и потребовать у хозяина прибавки. Другие резонно замечали:

- Забыли девятьсот пятый, что тогда получили за такие же требования рабочие и крестьяне?

На этом наши разговоры кончались. А тот, кто вслух высказывал подобные мысли, через день-два исчезал с промысла. Подрядчик, вербовавший рабочих на промысел, был связан с полицией. Да и кроме него было немало соглядатаев, которые, как ищейки, шныряли среди нас, доносили хозяину и полиции о смутьянах.

* * *

Пять лет проплавал я на Каспии. В 1913 году вернулся в Шатрашапы, где мне предстояло призываться на военную службу.

Из Симбирска в родное село меня подвез односельчанин Бурмистров. Дорогой он сообщил скорбную весть: я остался сиротой...

- И надо же случиться такому, - рассказывал он. - Отец твой и мать померли в один день. Сказывают, будто от чумы. Но что-то не верится... Батька твой, Владимир Евстигнеевич, после тюрьмы часто хворал. Мать тоже... Я так думаю - это нужда и горе загнали их в гроб.

С тяжелым сердцем приехал я в Шатрашаны, где в осиротевшей избе меня встретили два младших брата. Маленьких сестер не было - их отдали в приют...

"За веру, царя и отечество"

Призывная комиссия определила меня во флот на Балтику. Я, считавший себя бывалым моряком, обрадовался этому. Но меня ждало разочарование. Не знаю, из каких соображений уездный воинский начальник отменил решение комиссии и направил меня в кавалерию. После проверки политической благонадежности меня определили в 5-й драгунский полк, стоявший в Казани.

Несколько дней партия новобранцев в двести человек на крестьянских телегах тряслась по пыльному тракту из Буинска в Симбирск. Всех нас еще в Буинске разбили на группы, которые сопровождали нижние чины тех полков, куда были назначены новобранцы.

Нас, будущих воинов 5-го драгунского полка, сопровождали унтер-офицер Прокофьев и солдат Смолин. Новобранцев, записанных в уланы и гусары, вели за собой солдаты уланского и гусарского полков.

Таким образом, мы, крестьянские парни, имели возможность лицезреть кавалерийскую форму в трех "ипостасях", и, надо сказать, каждому из нас нравилась "своя". Мне, например, драгунская казалась и нарядней и осанистей, нежели форма улан или гусар.

И все же, как ни красива была кавалерийская амуниция, уже на второй день мы взирали на нее равнодушно. Каждый с тоской и тревогой думал: какова-то она будет, служба в армии, что ждет его вдали от родного дома? Многие выезжали в такую дальнюю дорогу впервые. До призыва не только в городах не были, но и в соседние деревни годами не наведывались. Однако по рассказам приезжавших на побывку или тех, у кого вышел срок службы, мы знали - нет ничего постылее, чем солдатчина.

Жители сел, через которые мы проезжали, встречали и провожали нас с жалостью: бабы плакали - ведь не минет лихая година и их сыновей, мужики тяжело вздыхали и отводили глаза в сторону.

Чтобы заглушить в себе чувство тоски по родным, по "вольной жизни", мы всю дорогу распевали песни, куражились, хотели казаться друг другу веселыми, отчаянными парнями. А на душе у каждого кошки скребли.

На третий день нашего "тележного похода" добрались до Симбирска. Здесь нас расквартировали в манеже уланского полка.