Мастер - Бернард Маламуд

Он мало что ей сказал: он нездешний, недавно из дальней губернии. Тут только он догадался снять шапку.

— Приходите завтра, прошу вас, — сказала она. — Папа говорит, что хотел бы вас отблагодарить, когда ему полегчает, а скажу вам откровенно, вы можете ждать не одних благодарных слов. Мой отец — Николай Максимович Лебедев, он почти отошел от дел… то есть он совсем было отошел, но ему пришлось принять на себя дело брата по его смерти… А я Зинаида Николаевна. Прошу вас, зайдите к нам завтра утром, когда папа придет в себя. Обычно он в это время особенно мил, хотя никогда уже он не бывает так мил, как до смерти бедной мамаши.

Яков, не назвавшись, сказал, что придет утром, и с ней простился.

В каморке в квартире Аарона Латке он раздумывал, что бы могло это значить — «вы можете ждать не одних благодарных слов». Явно она имела ввиду какое-то вознаграждение, рубль-другой, ну пять, если повезет. Должен ли он принимать вознаграждение из рук откровенного ненавистника евреев? Ни на единую минуту он не чувствовал себя спокойно ни в присутствии старика, ни с его дочерью. Значит, лучше вообще не ходить — или выложить, перед кем богатей в долгу, и уйти. Но разве этого ему хотелось? Яков весь истерзался от мыслей, и двуглавый орел с пуговицы смотрел ему в оба глаза. Спал он плохо и проснулся с новой мыслью. Чем плохи эти рубль-два, если они поддержат жизнь еврея? Можно ли дождаться большей пользы от антисемита? Он вспомнил русскую пословицу: «Не зная броду, не суйся в воду», но все же решил пойти, попытать удачу, не то — как же узнать, что творится на этом свете?

И он вернулся в тот дом, без мешка с инструментом, хотя приодеться не мог, да и не хотелось ему. Зинаида Николаевна, в вышитой крестьянской рубахе и юбке, с двумя зелеными лентами в волосах и снизкой желтых стекляшек на шее, провела его к отцу в спальню. Николай Максимович в просторном ватном шлафроке с меховым воротником сидел за столом подле занавешенного окна перед большой распахнутой книгой. На стене у него за спиной висела большая таблица в форме дерева, большими белыми значками на самых толстых черных ветвях доказывавшая происхождение Николая Второго от Адама. Портрет царя, сидящего с царевичем на коленях, висел над таблицей. Было чересчур жарко натоплено. Собачонка ворчала на мастера и была выдворена с помощью кухарки в соседнюю комнату.

Николай Максимович тяжело поднялся — старик в морщинах, с красными печальными глазами — и непринужденно приветствовал Якова. Мастер, помня про его черносотенного орла, испытывал презрение к нему — и в какой-то мере к себе. Ему стиснуло горло. Он не дрожал, но чувствовал, что вот-вот задрожит.

— Николай Максимович Лебедев, — сказал толстый русский, протягивая пухлую руку. На животе у него висела тяжелая золотая цепочка от часов, халат был обсыпан перхотью.

Яков, после легкой запинки, пожал протянутую руку, отвечая, как и задумал:

— Яков Иванович Дологушев.

Назови он свое настоящее имя, о вознаграждении бы не могло быть и речи. И все-таки ему стало стыдно, он даже вспотел.

Зинаида Николаевна хлопотала возле самовара.

Отец ее указал мастеру на стул.

— Я весьма вам обязан, Яков Иванович, — сказал он, снова садясь. — Я поскользнулся — не иначе под снегом был лед. Вы были очень любезны, что пришли мне на помощь, — не каждый бы стал утруждаться. Некогда, при совсем иных обстоятельствах… я стал пить после смерти ненаглядной супруги моей, женщины редких достоинств… Зина может вам подтвердить истинность моих слов… я упал без памяти в результате болезни на Фундуклеевской, прямо против кофейни, и пролежал на тротуаре с окровавленной головой невесть сколько времени, покуда кто-то — в данном случае это была женщина, потерявшая сына при Порт-Артуре, — благоволил оказать мне помощь. Люди нынче куда меньше озабочены делами ближних, чем в былые времена. Угасло религиозное чувство, и доброта стала редкостью в мире. Истиной редкостью, могу вас уверить.

Яков, в ожидании, когда же он перейдет к вознаграждению, вытянулся на стуле.

Николай Максимович оглядел потертый тулуп Якова. Вынул табакерку, зарядил обе ноздри, смачно высморкался в белый большой платок, дважды чихнул, потом, после двух тщетных попыток сумел-таки сунуть табакерку обратно в карман шлафрока.

— Дочь мне сказала, вчера при вас был мешок с инструментами. Каково ваше ремесло, позвольте спросить?

— Починки и прочее-разное, — сказал Яков. — Крашу, плотничаю, крыши стелю.

— Вот как? И сейчас вы при деле?

Мастер, не подумав, сказал, что нет.

— Откуда вы, простите мне нескромный вопрос? — сказал Николай Максимович. — Я потому спрашиваю, что я человек любопытный.

— Из провинции, — ответил Яков после легкой запинки.

— Ах, в самом деле? Селянин? И отлично, смею вам доложить. Кто станет отрицать сельские добродетели? Я сам из-под Курска. В свое время сено вилами ворошил. К нам в Киев на богомолье?

— Нет, я здесь работы ищу. — Он помолчал. — И слегка образование хочу пополнить, если удастся.

— Превосходно. Говорите вы хорошо, хоть и с провинциальным выговором. Но грамотно. Немного учились?

Будь прокляты эти его вопросы, думал мастер.

— Так, читал немного, сам по себе.

Девушка смотрела на него сквозь опущенные ресницы.

— И в Священном писании начитаны? — все спрашивал Николай Максимович. — Да, я полагаю?

— Я знаю псалмы.

— Дивно. Ты слышишь, Зина? Псалмы, это дивно. Ветхий Завет прекрасен, истинное пророчество о пришествии Христа, который нас искупил своей смертью. Но разве сравнится оно с притчами и проповедями самого Господа нашего, в Новом Завете? Я вот как раз перечитываю. — Николай Максимович глянул в открытую книгу и вслух прочитал: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное».

Яков побледнел и кивнул.

У Николая Максимовича глаза увлажнились. Снова ему пришлось высморкаться.

— Он всегда плачет, когда читает Нагорную проповедь, — сказала Зина.

— Я всегда плачу. — И, откашлявшись, Николай Максимович продолжал:

— «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».

Милостивые, подумал мастер, вот он отчего плачет.

— «Блаженны изгнанные правды ради, ибо их есть Царство Небесное».

Переходи уже к вознаграждению, переходи, думал Яков.

— Ах, это особенно трогает, — сказал Николай Максимович, опять утирая глаза. — Знаете, Яков Иванович, я несчастный человек, в сущности, меланхолик, пью горькую, но ведь есть и другое кое-что за душой, хотя недавно я чуть не спалил на себе костюм — уронил горячий пепел с папиросы на брюки, и не сообрази моя Зина окатить меня водой из кувшина, был бы из меня теперь обгорелый труп. А пью я, батенька, потому, что угораздило меня родиться с такой чувствительной душой — я куда острее других чувствую скорби жизни. Дочь вам подтвердит.

— Да, правда, — сказала она. — Он на редкость чувствительный. Когда прежний наш щеночек, Паша, умер от чумки, папа неделями куска не мог проглотить.

— Когда Зина, маленькая, тяжело переболела, я каждую ночь плакал над ее увечной ножкой.

— Да, правда, — сказала она, и глаза у нее заблестели.

— Я все это вам рассказываю, чтоб вы знали, какой я человек, — объяснил Николаи Максимович Якову. — Зина, угости-ка нас чаем, пожалуй.

Она внесла на серебряном тяжелом подносе и выставила на мраморную столешницу два фаянсовых горшочка с вареньем из персиков и цельных ягод малины и венские булочки, масло.

Это безумие, я знаю, думал Яков, — распивать чаи с богатыми гоями. Но он с жадностью набросился на угощение.

Николай Максимович подлил молока в свой стакан и намазал булочку маслом. Ел он прихлюпывая, будто пил свою еду. Потом еще глотнул чая, поставил стакан и обтер пухлые губы льняной салфеткой.

— Я хотел бы предложить вам скромное вознаграждение за вашу своевременную помощь.

Яков поспешно поставил стакан и встал.

— Мне ничего не надо. За чай спасибо, а я лучше пойду.

— Сказано по-христиански, но сядьте-ка и послушайте, что я скажу. Зина, налей Якову Ивановичу еще чаю, да потолще намажь ему булочку вареньем и маслом. Яков Иванович, вот что я хочу вам сказать. У меня на следующем этаже пустая квартира, недавно освободилась — совершенно неподходящие оказались жильцы, — четыре прекрасные комнаты, нуждающиеся в ремонте. Если вы благоволите принять на себя этот труд, я предлагаю вам сорок рублей — больше, чем я обыкновенно плачу, но ведь и случай особый. Разумеется, тут вопрос благодарности, но разве не приятней вам будет поработать, чем преспокойно принять от меня несколько серебряных монет? Какая ценность в деньгах, полученных без труда? Предложение работы есть признание заслуг. Хотя я вам несказанно обязан — я мог бы задохнуться в снегу, Зина говорит, — разве предложение работы не более почтительное вознаграждение, чем простая оплата деньгами? — Он пристально вглядывался в Якова. — Вы, стало быть, согласитесь?