Комедианты - Юзеф Крашевский

Граф бросил быстро перо и чубук, будто нечаянно заметив гостя, и кинулся к нему навстречу со смехом и довольно громким криком:

— Любезнейший Пенчкося! Как ты у меня поживаешь, как ты У меня поживаешь?

— Целую ножки ясновельможного графа.

— Что ж ты тут поделываешь? Как живешь-можешь? Жена, Дети как?

— Здоровы, ясновельможный граф; очень благодарен за вашу снисходительную память.

— Ну, садись же, сделай милость; издалека, из дому?

— Из дому, ясновельможный граф.

— Что же это притащило тебя в нашу сторону?

— Да что ж, коли не кой-какие хлопоты.

— Что же такое? Говори, мое сердце, прошу тебя; может быть, я могу помочь чем-нибудь?

— Именно я вас-то и хотел…

— Да только скажи, Пенчкося, что такое, от всего сердца.

— Вот какое несчастье: по милости Божией дело у меня с вами; желал бы увеличить мою сумму.

— У кого?

— У. вас, ясновельможный граф, потому что…

— А разве у меня есть твои деньги? Шляхтич остолбенел.

— Извини, любезнейший Пенчкося, у меня столько занятий, беру на проценты только у знакомых и не слишком-то помню. Но, впрочем, кажется, мне помнится что-то; да, да! Тысяча или две тысячи рублей!

— Две тысячи пятьсот, ясновельможный граф.

— Может быть, может быть… в самом деле…

— Действительно, ясновельможный граф.

— Разве я не заплатил тебе в прошлом году? — спросил наивно граф.

— Нет, ясновельможный граф, я опоздал попросить.

— Ну, так что ж? Если твои деньги у меня — вещь священная: ступай к Смолинскому и получи…

— Но, ясновельможный граф, беда в том, что заемное письмо затерялось где-то.

— О, о, о! — протянул хозяин, покачав головой. — О! Как же это так! Ты такой аккуратный, затерял заемное письмо? О, это дурно!..

— Случайно, ясновельможный пан, в дороге…

— Как бы то ни было, есть ли заемное письмо или нет его, как скоро тебе следует…

— Пану Смолинскому известно это очень хорошо.

— А, ну, так не о чем и толковать.

— Но он прижимает меня.

— Мы это сделаем, все уладится, не беспокойся. И граф уселся, сильно надувшись.

— Но, — прибавил он, — адресуйся с этим к Смолинскому, потому что я, как тебе известно, этими мелочами решительно не занимаюсь; у меня только массы имеют значение, я распоряжаюсь всей суммой… Это устроится.

— Я был у пана Смолинского.

— И что ж?

— Прижимает меня по поводу заемного письма.

— Это должно устроиться; только переговорите. К тому же у меня сегодня столько занятий.

— Позвольте, ясновельможный граф, пожелать вам…

— Благодарю тебя, благодарю, любезнейший Пенчкося. На обед приедешь, не правда ли? Ну, а теперь валяй прямо, наверняка к Смолинскому и покончи с ним, сердце; правда, он иногда тяжел, и мне нередко наскучает своею излишнею аккуратностью, нередко мне надоедает, но в сущности он добрый человек.

— Не очень, однако ж, сговорчивый.

— Поверь мне, все это сделается, все это должно сделаться. Скажи ему, что ты был у меня.

— Он хочет, чтобы я сделал уступку. Как мне сделать уступку, ведь это все богатство моих деток. Вы сами знаете, ясновельможный граф, что я добыл его в поте лица.

— Извини меня, это не мое дело; делайся с ним, поговори; поладьте, посоветуйтесь, а сверх того, я, со своей стороны, припугну его, чтобы он не прижимал тебя.

— Если бы вы были добры замолвить ему слово о моем деле.

— От всего сердца! Граф зазвонил.

— Пана Смолинского!

Очень скоро вошел в главные двери поверенный, но это был уже совершенно другой человек; подобострастный, тихий, будто испуганный и обеспокоенный, будто измученный работой, он остановился у самого порога.

Граф обратился к нему не дружески, как это было за минуту перед тем, но тоном приказания:

— Велел тебя позвать, — сказал он, — мой почтеннейший. Что ж ты опять творишь с Пенчковским? Какие-то там прижимки, какие-то пустяки. Ты знаешь, я этого не люблю; дело должно кончиться прямо, честно, в двух словах, а Пенчковского я уважаю, он мой искренний приятель.

Шляхтич с радости поклонился и поцеловал руку графа.

— Изволь же кончить без всяких крючков, прошу тебя.

И граф значительно кашлянул. Каждый, за исключением Пенчковского, легко угадал бы, что значил этот кашель.

Смолинский молчал сначала и только спустя некоторое время как будто отважился доложить с униженным поклоном:

— Чем же я виноват, ясновельможный граф, когда нет заемного письма.

— Что ж из этого, что ж из этого?

— Вам известно, что я должен подать счеты и обозначить уплаты; так уплачивать не могу.

— Ну, уж там как знаешь, посоветуйтесь между собой, потолкуйте и кончите, успокой Пенчковсквго, прошу тебя… Прощай, Пенчкося, будь покоен.

Сказав это, граф взял чубук, бумагу и перо и раскланялся кредитору и уполномоченному.

Только что вышли они за двери, как шум экипажа по мостовой двора дал знать о прибытии гостей. Граф выглянул: великолепная зеленая карета шестериком, за ней коляска четверней и бричка также четверней подъезжали ко дворцу. Граф, видно, угадал, кто приехал, зазвонил живо, надел сюртук с орденской ленточкой, с которой никогда не расставался, взял трость и сошел вниз.

Вновь прибывшая с таким великолепием была мать жены графа; навстречу к ней выбежали все.

Три экипажа и четырнадцать лошадей приволокли графиню Че-ремову, урожденную графиню Москорзовскую, и ее свиту. Глядя на экипажи, ливреи и суетню, легко было угадать, какое уважение внушала она и как ее здесь почитали. Граф, с открытой головой, в сопровождении жены и дочери, встретил ее на крыльце, униженно преклоняясь и с чувством, которое трудно было счесть за истинное, поцеловал ее пухлую и белую ручку.

Графине было лет шестьдесят, но она держала себя бодро и казалась молодой не по летам; только излишняя полнота портила ее несколько. Быстрые черные глаза с гордым взглядом, носик маленький и красивый, губы сжатые с претензиями, мелкие черты на огромном лице с большими висящими подбородками придавали ей замечательную наружность и сходство с известными идеалами красоты. Довольно было взглянуть на графиню, чтобы угадать, как думала она о себе высоко, на какой ноге хотела стоять, как привыкла разыгрывать роль большой барыни.

Прием зятя, дочери и внучки нисколько не тронул ее; она улыбнулась только, усталая и будто, вместе с тем, растроганная, поцеловала холодно дочь и внучку, слегка кивнула головой зятю и, закутавшись заботливо в черную шаль, жалуясь на непомерное изнеможение, торжественным шагом отправилась в назначенные ей внизу дворца покои. Все следовали за ней в молчании, окружив ее и поддерживая, отворяя двери и провожая как бы в процессии.

Граф, принятый, очевидно, очень холодно и не приветствуемый ни единым ласковым словом — прибывшая говорила только с дочерью и внучкой, на них только и смотрела — был оскорблен и, несмотря на почтение, с каким поклонился теще у дверей ее комнаты, он показал ей, что очень хорошо понял приветствие и был задет им за живое.

Дворец в Дендерове был великолепен во всех отношениях; в былое время его можно было бы назвать княжеским; но нынче, когда богатство, по большей части, в руках евреев, а настоящие князья очень скромны, скажем, что и еврей бы не отказался от такого дома. Это было огромнейшее здание с золотыми карнизами, с бесчисленным множеством колонн, амуров, лепных украшений, с дорогою мебелью, с картинного галереек», для симметрии к бильярдной зале, с множеством бронзы и мрамора, со всем, наконец, что составляет дворец. Были в нем апартаменты и парадные, и повседневные, залы бальные и обыкновенные, великолепные гостиные, комнаты их сиятельств, превосходные оранжереи и все, что только удалось Дендере подглядеть у баричей и собезьянничать. Были поддельные антики, зеркала страшных размеров, художественные произведения, канделябры, старый фарфор, множество драгоценных безделушек; все это было здесь не потому, чтобы хозяин любил эти вещи и нуждался в них, а потому только, что так было у других, что этого требовал обычай.

Довольно сказать, что, не читая никогда ничего, кроме Поль-де-Кока, граф с некоторого времени счел обязанностью завести даже библиотеку. Она была приобретена гуртом от книгопродавца, который всунул туда оборыши своего магазина; на нижних полках только, в то время как все стали покупать старые книжки, поставлены гербовники Несецкого, Окольского, Папроцкого, Дунчевского, несколько хроник и немного старых свитков и панегириков, чтобы и этим можно было похвастаться при случае. Впрочем, из этих фолиантов слуги выдирали листки на обертывание свеч и другие потребности. Никто затем в них и не заглядывал.

На дороге во флигель граф встретился с сыном.

— Ты не был, граф, у бабушки? — спросил отец с недовольным видом.

— Именно к ней иду, — отвечал сын.