Аргентинец - Эльвира Барякина

3

Клим приехал — и все разломал.

Любочкины гости разглядывали его заграничные костюмы, запонки на манжетах, небрежно, но по-особенному ловко завязанный галстук. Усердные посетительницы премьер и вернисажей раскрывали перед ним богатый внутренний мир и одаривали сборниками поэзии с автографами и без оных. А Клим сваливал все под лавку в буфетной и навсегда там забывал.

Мужчины требовали, чтобы Любочка повлияла на кузена:

— Имея такие деньги, стыдно ничем не помогать народу!

Они искренне презирали Клима за свалившееся на голову незаслуженное богатство, за аргентинский паспорт, освобождавший от унизительных хлопот по поводу мобилизации, и едва подавляемые зевки во время споров о Корниловском мятеже[7].

Клим был вежлив с гостями Любочки, но она чувствовала, что ни они, ни вся ее насыщенная высоким смыслом жизнь не увлекают его. Ей нечем было привязать бессердечного и нестерпимого кузена: он, как и прежде, приехал всего лишь на каникулы.

Клим читал толстую книжку на испанском, пил через серебряную трубочку аргентинский чай мате — не из стакана, а из тыквенного кубка, оправленного в серебро. Из его карманов то и дело высыпались чужестранные монеты; он ловко жонглировал медицинскими банками, оставленными Саблиным сушиться на вате на подоконнике… И он действительно больше не играл на рояле.

— По-моему, это здорово — следовать дурацким мальчишеским клятвам, — сказала ему Любочка.

Именно этого ей не хватало в Саблине: иррациональных, красивых жестов, когда убеждение берет верх над выгодой, а эмоции — над расчетом.

— Тут нечему восхищаться, — рассмеялся Клим, — в быту это называется «неумением жить».

— Ничего подобного! Все самое лучшее в этом мире противоречит здравому смыслу. Ведь это невыгодно любить женщину или быть верным своему слову… Ты не понимаешь! — сердилась Любочка, видя его насмешливую улыбку. — Душевная щедрость — это очень красиво. Она в тебе есть и проявляется во всем, только ты ее не замечаешь, потому что она для тебя естественна, как воздух.

— Я перестал играть на рояле, потому что у меня не было рояля.

— Не ври, не из-за этого. Если бы ты хотел, ты бы нашел себе и рояль, и большой симфонический оркестр.

Они разговаривали как в детстве — шутками и дразнилками. Для Любочки так было проще — чтобы не думать о том, что Клим скоро уедет в свою Аргентину, не доводить себя бесконечными сравнениями: вот непотопляемый Саблин, а вот беспечный кузен, с которым не то что не бывает скучно — с ним некогда перевести дух.

Клим жил так, будто нет никакой войны: он слышать не хотел о карточках и велел Марише покупать самую лучшую провизию — пусть по безумным ценам. Он не экономил и тратил столько, сколько хотелось: водил Любочку по ресторанам и театрам, дарил Саблину наборы дорогих хирургических инструментов — просто так, из любви к искусству подарка. Он не интересовался ни новостями с фронта, ни политической чехардой в Петрограде; это выглядело и возмутительно, и здóрово — как будто бы внешние обстоятельства не имели над ним власти.

— У Клима все мысли не здесь, а в Буэнос-Айресе, — вздыхал Саблин. — Зачем ему к нам приспосабливаться?

В Аргентине его звали Клементе — «милосердный». Именно милосердие от него и требовалось: пусть поскорее уезжает.

4

Саблин отказался ехать в ресторан с Любочкой и Климом: Медицинское общество планировало обсуждать фундаментальную статью в журнале «Внутренние болезни». Как такое пропустишь?

Любочка надела шляпку. Мариша побрызгала на нее духами.

— Теперь от вас как от пьяницы пахнет, — проворчала она, принюхиваясь. — А что вы кривитесь? Я правду говорю! В очередях всегда духами или одеколоном воняет: люди их вместо водки пьют.

Каждый день Мариша возвращалась домой после многочасового стояния в очередях, растерзанная и нагруженная слухами.

— Буржуев будут бить! — говорила она, смакуя новое, только-только вошедшее в моду словечко.

— Да за что же? — недоумевала Любочка.

— А они хлеб от народа прячут. Специально, чтобы нас голодом уморить.

Саблин утверждал, что власть Временного правительства подтачивается не в редакциях газет, не на митингах, на которые ходят одни и те же бессемейные бездельники, а именно в бесконечных, выматывающих нервы очередях. Здесь-то и зарождалась глухая ненависть к тем, кто «все это устроил».

Клим и Саблин ждали Любочку внизу: решено было взять одного извозчика, чтобы тот сначала отвез доктора в Медицинское общество, а потом Клима и Любочку — в «Восточный базар».

Она опять подметила неприятную разницу: вот небрежно-элегантный кузен, а вот стеснительный муж, глядящий на всех исподлобья, старающийся двигаться как можно меньше, чтобы лишний раз не показывать своей хромоты.

— Все мои друзья детства на фронте, — рассказывал Клим Саблину. — Стучишься в дверь — и гадаешь: убит? ранен? в плену? Встретил двух знакомых барышень, за которыми мы волочились всем классом. Обе старые девы, насквозь пропитанные волей к победе.

— Я считаю, каждый честный человек должен был записаться добровольцем, — твердо сказал Саблин и так посмотрел на Клима, будто осуждал его за то, что тот ходит по ресторанам, а не сидит в окопе по уши в грязи.

«Чего он от него хочет? — с досадой подумала Любочка. — Чтобы Клим отправился в воинское присутствие?»

Она подбежала, взяла его под руку:

— Пойдемте скорее, а то у нас столик заказан на девять часов.

Проходя мимо большого зеркала, она быстро взглянула в него. «А ведь мы с Климом — красивая пара!»

5

На откосе, на самой высоте, — разноцветный терем «Восточного базара», лучшего ресторана в городе. На ступенях крыльца — красный ковер; швейцар кланялся, держа фуражку на отлете.

Охранники в черкесках с газырями, в высоких бараньих шапках и с кинжалами на поясах; на безопасном расстоянии от них — ребятня, сбежавшаяся поглазеть на чужое богатство.

Клим и Любочка прошли вслед за метрдотелем через сумрачный ресторан на увитую плющом веранду. За ширмой из тропических растений — оркестр; под горой — Ока, розовая в лучах заката; на другом берегу — пестрые крыши ярмарочных павильонов, а дальше сумерки, леса, сиреневая даль.

— Красота! — шепнула Любочка, садясь за столик.

Клим кивнул. Красота теперь стоила очень дорого. Направляясь в Россию, он гадал, как изменится его жизнь, когда он разбогатеет. Оказалось, что при деньгах можно выстроить себе пятачок ухоженной действительности, но чем уютнее в ней было жить, тем чудовищней казался контраст с внешним миром — с его войной и неясным предчувствием беды.