Граф Орлофф (СИ) - Валентин Егоров

В то же время я хорошо понимал и то, что мне особо не стоит ходить по Парижу в мундире русского лейб-гвардии капитана! Или же постоянно носить гражданскую одежду, которую я время от времени натягивал в Санкт-Петербурге, в промежутках между ношением военной формы! Так как фасон той московитской одежды я бы сказал, что сейчас выбивался из общего направления парижской мужской моды.

Поэтому, переодеваясь в чистую одежду, я как бы изобретал свою моду для Парижа. На свои голые плечи натянул отличную батистовую рубашку белого света, которая приятно и ладно облегла мое тело. Она имела большой отложной воротником, который не был пышного ажурного плетения или вязания, совершенно не походил на пышное жабо. Темно-серый колет с золотыми пуговицами хорошо сочетался с этой белой атласной рубашкой, а также с узкими, в обтяжку, брюками-колотами черного цвета, которые застегивались не сразу же под коленями, а продолжались до середины икр. Такие брюки-колоты мне нравились гораздо больше, нежели чересчур модные в те времена штаны-ренгравы, которые, по моему непросвещенному мнению, были своего рода женской юбкой.

Я всегда полагал, что мужчина в выборе своей одежды должен быть слегка консервативен. К тому же темный цвет одежды скрадывал кое-какие недостатки мужской фигуры, скажем, в частности, мой животик, начинающий вылезать из-под пояса. Такая обтянутая одежда в темных тонах, как я лично полагал, придавала мне боевой, я бы даже сказал, весьма угрожающий вид.

На ноги я натянул сапоги с ботфортами до бедер, на высоком каблуке.

В то время у меня были длинные волосы, но пришлось, отдавая дань парижской моде, на голову натянуть белый парик, а поверх его большую шляпу с плюмажем. Я уже говорил о том, что был не особо умелым дуэлянтом, что в драках полагался не только на силу и мощь своего оружия. Разумеется, армия, — Преображенский полк научили меня правильно фехтовать шпагой, драться на саблях, но, в принципе, для меня не имело особого значения, какому холодному оружию отдавать свое предпочтение, французской шпаге или итальянской рапире. Немного поколебавшись, я остановился на французской боевой шпаге, повесил ее на поясной ремень справа. И для полноты ощущений в голенище своего правого сапога я опустил свой любимый засапожник, с которым обычно никогда не расставался.

Мосье Готье не узнал меня, когда я выходил из дверей его гостиницы «Солнечный отель», проходил мимо него. На мне в тот момент был плащ, точно такой же, которые носили все парижские полицейские, а мое лицо было укрыто в складках этого плаща. Поэтому, приняв за парижского полицейского мосье, Готье не признал меня. Как будто ужаленный дикой лесной осой, он вскочил со своего колченого табурета, чтобы долго низко кланяться мне вслед.

В те времена, о которых ведется мой рассказ, парижские полицейские еще не имели единой униформы, а ходили в том, что придется. Но они считали, что им приходится выполнять одну из самых грязных общественных работ, в те времена парижские полицейские предпочитали носить одежду темных тонов, как в служебные часы, так и на досуге. При этом они старались закутаться с головы до ног в широкие плащи, тоже коричневого или черного цвета, а в складках таких плащей скрывали от посторонних свои лица.

Я шел по улице Вожирар, размышляя о том, что в парижской полиции даже в те давние времена служили известные, важные и весьма значимые персоны. Некоторые из них даже входили в королевскую свиту, их знал, уважал и за руку с ними здоровался сам король Луи XIV де Бурбон. Сами же парижане, хотя и уважали своих полицейских, но уж очень их боялись, старались с ними не связываться, всячески избегая с ними каких-либо контактов, встреч. От одного полицейского я уже услышал пояснение по вопросу о том, почему они всегда кутаются в плащах, почему прячут от людей свои лица?!

— Это для того, — говорил этот мой знакомый полицейский, — чтобы парижский люд не знал бы того, что перед ними сейчас находится полицейский! А то, что мы не показываем им свои лица, так это большей частью потому, чтобы нам самим не дышать постоянным зловонием парижских улиц!

На третьем повороте я с улицы Вожирар повернул на улочку Шерш-Миди[7], а затем повернул направо на Севрскую улицу, по которой бодро зашагал, никуда не сворачивая, к центру города.

К этому времени парижские улицы были заполнены менялами, разносчиками воды, зеленщиками, старьевщиками, мелкими портняжками. Все эти парижане были заняты своими непосредственными делами, они о чем-то спорили, переговаривались, торговались. А главное они между собой так громко перекрикивались, пытаясь что-то друг другу всучить или продать, что временами от этого крика-вопля у меня закладывало уши.

Но я, проходя по этой Севрской улице, особенно не церемонился с этим парижским людом, этим парижским обществом! Шел по самому ее центру, постоянно работал кулаками, локтями или плечами, чтобы особо не стесняясь, не церемонясь, разогнать мельтешащих перед собой этих уличных торговцев, пешеходов или клошаров, пробивая вперед свой путь. Словно признав во мне чужака, не парижанина, ко мне то и дело подскакивали, протискивались, подбегали различные люди! Одни из них пытались мне что-то втюрить, при этом обмануть или продать никому не нужный товар, другие же, пользуясь моментом, пытались подло срезать мой кошелек, мотавшийся на поясе у самого моего пуза. Один уличный удалец даже попытался стащить, вытащив из портупеи мою французскую шпагу, но в ответ он схлопотал сильнейший удар кулаком в ухо, от которого, как подкошенный, свалился в грязь Севрской улицы!

По обеим сторонам этой в те времена центральной улицы Парижа, Севрской улицы, располагались лавки и лотки продавцов домашней утвари, хозяйственных товаров, изделий из железа, бочки, дрова, угля, оружия, галантереи, поношенной одежды. Эти мелкие продавцы, сейчас пока еще были мелким ворьем, но они уже становились более серьезными парижанами, постепенно превращаясь во французскую буржуазию.

Сейчас же эти плуты гороховые всеми правдами и неправдами пытались остановить меня, чтобы я купил их никуда не годный товар. Меня же до тошноты в животе раздражала вся эта крикливая, грязная и нестерпимо вонючая толпа парижских торговцев, которые сейчас мало чем отличались от нищих, попрошаек, клошаров.

Причем, эти уличные продавцы, нищие и клошары ни на секунду не прерывали своего броуновского движения. Они постоянно переходили с одного на другое место, не переставая при этом орать по делу и без дела. Увидев незнакомое лицо или незнакомого прохожего, они толпой срывались с места, чтобы со всех сторон его окружить и, не давая незнакомцу далее пройти, всеми правдами и неправдами старались завлечь его в свою лавку или подтащить к своему лотку с товаром! Другие продавцы ходили взад вперед по Севрской улице, толкая перед собой тележки, якобы, до краев завалены старой, рваной одеждой или изделиями из глины, железа. В этой толпе парижского сброда сновали и такие людишки, как воры карманники, да и другие люди, способные на твоих глазах совершить любую подлость, обчистить тебя догола на глазах своих же напарников.