«Нагим пришел я...» - Дэвид Вейс

Школа находилась на улице Эколь Медисен, в районе, центром которого были Высшая школа медицины, Сорбонна, Высшая школа права, Школа изящных искусств и Обсерватория.

– Вот они, столпы французской науки, – указывая, гордо объявил Барнувен, когда они быстро шли по широкому людному бульвару Сен-Мишель и затем по узенькой живописной улице Расин.

Барнувен (ему нравилось, чтобы его звали просто Барнувен) так и сыпал словами. Он рассказывал изумленному Огюсту, который смотрел ему в рот:

– Малая школа была основана в 1765 году Жан-Жаком Башелье, любимым художником мадам Помпадур, это была школа прикладных искусств, а не изящных, как Большая школа. Она называется Малой в отличие от Большой школы изящных искусств. Но официально мы носим пышный титул. – Барнувен произнес его, словно это был титул целой империи:– Вы будете посещать Специальную имперскую школу рисования и математических наук.

Огюст не засмеялся, как тот от него ожидал.

– Друг мой! – воскликнул Барнувен. – Да ты не из болтливых?

– Верно, – согласился Огюст. Что ему было еще сказать?

– А Лекок[6], когда у него настроение, умеет говорить. – Он не пояснил Огюсту, кто такой Лекок, но ясно было, что это необыкновенно важная личность. – Какому ремеслу ты обучаешься? Малая школа готовит чертежников, а не художников. Между прочим, студенты Большой школы говорят, что здесь учатся бездари, которые к ним не попали. Но от меня они так просто не отделаются. Ты-то чем хочешь заниматься?

– Я хочу стать художником.

– А ты когда-нибудь писал красками?

– Нет.

– А я – да. У меня уже неплохая техника – Барнувен сказал это так, словно уже завоевал Салон. – А акварелью работал?

– Немного.

– Немного! Что значит немного? У тебя на уме, верно, не учеба, а развлечения?

Огюст столь яростно замотал головой, что Барнувен изумился.

– Ты точно решил поступить в Большую школу?

– Я попробую. Сначала подготовлюсь в Малой.

– Все пробуют. А там того гляди вообразишь себя и Микеланджело.

– Я никогда не видел его работ.

– А ты знаешь, кто он такой?

– Кое-что знаю. Мало. Меня все латыни учили.

– А теперь надумал стать художником? Огюст пожал плечами.

– Если на то будет божья воля. И если буду стараться.

Барнувен уставился на него, словно увидел впервые, но они уже дошли до Малой школы, надо было входить.

Школа размещалась в замечательном здании семнадцатого века. Перед домом был сад. Они прошли во двор в большие кованые ворота под аркой. Над входом была латинская надпись «Utilitas – Firmitas». Барнувен перевел растерянному Огюсту:

– «Практичность – Надежность». Видно, ты попусту долбил латынь. Тут здорово, правда?

Огюст кивнул и принялся рассматривать Геркулеса и Минерву, установленных по обе стороны входа. Около каждой статуи стояло по две ионические колонны. «Тут какое-то противоречие, – подумал он, – скульптура греческая, а фасад в замысловато-декоративном стиле барокко». Само здание было круглое и завершалось куполом, который ему не понравился: слишком велик, да и дурного вкуса – скорее уж для церкви, а не для художественной школы.

Барнувен ввел его в главный зал – некогда просторный салон, теперь превращенный в студию. Высокий потолок, большие продолговатые окна, самый лучший свет на северной стороне. Стены увешаны многочисленными рисунками, выполненными углем, белой, красной и черной пастелью, а также несколькими картинами, преимущественно копиями. В конце зала возвышалась платформа с широкой доской для рисования, за ней стоял человек. Перед доской находился станок для модели, несколько табуреток и примерно штук сорок тяжелых, с прямыми спинками стульев с мольбертами перед каждым, на многих из них стояли рисунки.

Студенты – все молодежь, что-нибудь от четырнадцати до восемнадцати лет. Огюст отметил это с облегчением – значит, он не будет слишком выделяться. Не было слышно ни шуток, ни разговоров. Он почувствовал, что здесь к делу относятся серьезно, что это не для безответственных или ленивых; здесь учатся зарабатывать на жизнь, чтобы избегнуть нищеты и не окончить свои дни безвестным бродягой в морге или в Сене, чтобы не оказаться без работы или чтобы не идти по стопам отцов.

У него бешено забилось сердце, когда Барнувен представил его Горацию Лекоку де Буабодрану, человеку, стоявшему на возвышении.

– Мэтр, это Огюст Роден, он хочет поступить в Малую школу.

Лекок внимательно посмотрел на Огюста. Это был темноволосый мужчина средних лет, с резкими чертами лица, потухшим взглядом, но когда что-то интересовало его, как сейчас Огюст, карие глаза его блестели, светились жизнью, ведь каждый новый ученик – это новый мир, новый вызов, рождение чего-то нового или – тут лицо его вновь помрачнело – новое разочарование. «Удивительное лицо, – подумал Огюст, – длинное, худое, высокие выдающиеся скулы, умный лоб и глаза, видящие все насквозь». Огюсту казалось, что взгляд Лекока гипнотизирует его. Мэтр его спрашивал:

– Вас интересуют изящные искусства?

– Да. – И как тот догадался? Барнувен сказал ему, что Малая школа готовит ремесленников.

– Где-нибудь учились раньше?

– Нет.

– Откуда вы знаете, что сможете стать художником?

– Я рисую с пяти лет.

– На полотне? – Лекок усмехнулся.

– На оберточной бумаге.

Лекок изумился, и Барнувен, который знал обо всем от Мари, поспешил объяснить.

– А, – сказал Лекок, – еще один бедный студент. Огюст кивнул.

– Почему вы не пришли к нам раньше?

– Я ходил в обычную школу, учил латынь и арифметику.

– Понапрасну теряли время?

Огюст с благодарностью взглянул на него. – Вы принесли какие-нибудь рисунки?

– Нет. Значит, меня не примут?

Ученик отвлек Лекока, и он не ответил, а Барнувен прошептал:

– Осел, конечно, примут. Тут нет экзаменов и за обучение не платят. Ему надо знать только, в какую группу тебя поместить.

Лекок вновь обратился к Огюсту – тот стоял напуганный и одновременно завороженный – и резко сказал:

– Всех моих студентов можно разбить на две группы. Одни – прирожденные служаки, которые хотят изображать только прямые линии, хотя таковых и в природе не существует. Хотят рисовать в соответствии с правилами, хотя в жизни нет правил. Эти обычно добираются до Большой школы, где занимаются тем, что подражают классикам. Их следовало бы передушить еще при рождении. Но мне приходится учить их в этой свободной республике искусств. Вторые– их немного, и нельзя предсказать, откуда они появятся, – пытаются смотреть на вещи своими глазами, иметь свое мнение, на манер Рембрандта. Большинство художников смотрит на мир глазами своей семьи, своих учителей, своих хозяев, глазами общества, в котором они живут. А вторые, те, что идут по стопам Рембрандта, учатся игнорировать их мнение и смотреть на все своими собственными глазами.