Астральная Упанишада. Хроники затомиса - Александр Беляев

– Главное, чтобы они были вдохновенными, а объем тогда сам себя определит. – Сказал Мескалиныч и приготовился слушать. И Андрея поперло, хоть еще минуту назад он даже не представлял, о чем будет сочинять, но так же как перед встречей с Мескалинычем, стихи полились из него совершенно естественно, и хоть и не имели прямого отношения к той обстановке, в которой очутился Андрей, были достаточно психоделическими.

ГОРОД

Я брел по видимости городаИ постигал его невидимость,Пытаясь, словно фалды пологаОттенки давнего нанизывать.

Я раздвигал пласты историиИ, веря в вечную изменчивость,Глядел, как внешним знакам вторили,Стремились обрести очерченность,Сливаясь из клочков туманногоСтроений мертвенные призраки,Как перекраивались зановоИ, словно мыльные пузырики,Бесшумно множились и лопались,Напоминая о текучести,Лачуги, храмы и некрополи,Скорбя о незавидной участи.

Они вторгались в область зримогоИз тьмы веков и дня недавнего,Их словно прошлое не приняло,А настоящее задалило.Они, не узнанные, высилисьИ через них сквозили площади,Они пугали строем виселицИ успокаивали рощами.

Но в мире ветреном и солнечном,Где до заката дремлет мистикаВ своем обличье мглисто-облачномЛишь мне показывались изредка.

Так строки вех сиюминутностиСлагались в манускрипты вечности,Где форма – временные трудностиИ только Дух – оплот нетленности.

Наверное, стихи его действительно произвели впечатление где-то там наверху (знать бы на кого), поскольку сразу после того, как Андрей прочитал последние строки, ящичек въехал внутрь гриба (сидящие там еле успели пригнуть головы – вернее, пригнул Андрей, а Мескалиныч просто сморщился, укоротившись в два раза).

– Поехали! – Крикнул Мескалиныч, – и ящик, превратившись толи в вагонетку, толи в салазки, помчался с огромной скоростью.

ГЛАВА 2. Два города

Сначала была полная темнота, и о том, что ящик продолжает движение, можно было судить только по тошнотворному чувству падения куда-то вперед. Причем никакого ветра в лицо, никакого потряхивания Андрей не чувствовал, из чего заключил, что полет скорее всего астральный, хотя никаких изменений сознания он не отметил. Вскоре движение, а вернее ощущение падения пошло резко вверх и Андрей увидел перед собой черное плоское, хорошо знакомое ему астральное небо, покрытое туманностями и россыпью звезд без знакомых созвездий, и подозрение Андрея насчет того, что его астральное тело незаметно покинуло плотное, переросло в уверенность. В следующее мгновение невидимая вагонетка прошила темную перегородку и тут же из темноты выехала в свет – утренний, туманный, слегка опалесцирующий. Андрей увидел, что они катятся по какой-то странно извивающийся монорельсовой дороге, висящей неведомо каким образом прямо в воздухе, и из-за тумана невозможно было разглядеть к чему она прикреплена (и прикреплена ли вообще). Тем не менее туман висел только на уровне монорельса и выше, а панорама развернувшаяся внизу хорошо просматривалась. Казалось полет (а вернее воздушная поездка) происходил над городом в котором Андрей узнал свою бывшую родину – Ленинград, причем высота, наверное, соответствовала низкому полету на вертолете – не над самыми крышами, но так, что каждое здание было видно как на ладони. Вскоре Андрей узнал и район, где они пролетали – это был хорошо знакомый ему Петербург Достоевского, то есть район Сенной площади, Фонтанки, канала Грибоедова и Крюкова канала – как раз те места, где Андрей накручивал километры своих одиноких прогулок. Именно там среди яви с ним произошли первые мистические видения, именно эти места неведомо почему наиболее глубоко проникли в его душу, при воспоминаниях о которых он испытывал щемящую ностальгию. Но это не был обычный полет над реальным городом. Ландшафт словно бы имел множество слоев, просвечивающих один сквозь другой на разных уровнях высоты, словно нечто воображаемое сквозило через реальное, или разные исторические периоды, этапы строительства и переустройства стали такой же видимой реальностью, как и настоящее. Андрей видел, как сквозь обветшавшие и облупленные здания Большой и Малой Подьяческих, являвшие собой печальное настоящее сквозили такие же, но новенькие, только построенные, как обновлялись набережные и ограды, молодели древние тополя. Но все это было только эпизодом: сквозь обновленный и ухоженный район Санкт-Петербурга уже виделись какие-то другие, по большей части бревенчатые здания с высокими заборами и подсобными пристройками для содержания животных – и это можно сказать в двух шагах от современного центра Санкт-Петербурга. А через этот слой уже был виден совсем сельский ландшафт с редкими убогими рыбацкими лачугами, деревянными лодками на каналах, лишенных всяких набережных и сетями наброшенными на тесовые заборы. И все это на фоне чахлых лесных островков посреди болотистой местности.

«Странно, – подумал Андрей, – по идее мы должны были попасть в какой-то особый слой, являющий собой кульминацию творческого полета – литературную или художественную, а тут явно прошлое и настоящее Ленинграда, существующее послойно и одновременно. Хотя это вполне созвучно моим стихам, правда я вроде бы и не Ленинград имел в виду, а видел перед собой какой-то воображаемый, фантастический город».

Словно подтверждая его мысли на устойчивую картину современного города и его отдаленных проекций стали наплывать городские ландшафты вроде бы не имеющие отношения к Ленинграду и Санкт-Петербургу. Это были виды на знаменитые архитектурные комплексы иных городов, и если бы Андрей в свое время попутешествовал по Европе, он без труда узнал бы и Сикстинскую капеллу, и Лувр и Нотр Дам и Версаль и Парфенон, словно воображение какого-нибудь Росси, Кваренги или Монферана во всем многообразии вкусов, стилей и пристрастий материализовались и наложились на их рукотворные детища. Этот второй, мнимый план ни на секунду не оставался в покое – одни наложения становились более яркими, другие угасали, неизменным оставался только первый план – вид современного города знакомый Андрею.

Виды наплывали один за другим, картины прошлого сменялись картинами, порожденными чьим-то воображением, и вот уже Европейские Барокко и Готика уступали мечетям и минаретам средневекового Багдада, чтобы через минуту уступить место какой-нибудь древнеславянской берендейщине с теремами, шатрами и петушками на кровле. Весь этот скоморошный задний план, казалось, не имел никакого отношения ни к настоящему, ни к прошлому Санкт-Петербурга, и Андрей хотел спросить об этом Мескалиныча, для чего повернулся назад, но к его удивлению заднее сидение пустовало и было совершенно не понятно, остался ли он в своем галлюцинаторном слое, толи покинул вагонетку уже где-то над мифологическим Санкт-Петербургом.

– Вот ведь, зараза наркоманская! – Вслух выругался Андрей. – Как теперь обратно выбираться и где его искать? Хотя, не исключено, что он остался там, где был – то есть я не оправдал его надежд. А может каждый попал, куда хотел: он в свое тридевятое царство, я – в какой-то фантастический Санкт-Петербург. Возможно, в глубине души я всегда хотел туда вернуться, ведь места, где провел свою юность навсегда остаются самыми дорогими для человека. Правда мы с этим Мескалинычем садились в один и тот же ящик, но ведь это все сплошная видимость и причудливая игра форм: он каким-то образом очутился в своей вагонетке, я – в своей. Интересно, а почему небесный монорельс как раз над моим любимым маршрутом проложен? Хотя, что ж тут удивительного? Мои ностальгические воспоминания как раз здесь и материализованы.

И действительно, вагонетка опустилась еще ниже, сейчас она двигалась над Мойкой – любимым маршрутом Андрея и вскоре поравнялась с мрачным заброшенным зданием, на острове Новая Голландия, где Андрея посетило видение черного магистра, которое чуть не заманило его прямо в холодную весеннюю воду.

«Здесь все начиналось, – подумал Андрей, – хотя, не здесь, раньше, в Трускавце. Интересно, если бы всего этого не произошло, где бы я сейчас был и чем занимался? Небось, не было бы в моей жизни ни Маркелова, ни Балашова, ни Лианы, ни летаргического сна, и работал бы сейчас каким-нибудь участковым терапевтом в районной поликлинике, жизнь была бы скучна и предсказуема, никаких тебе астралов, никаких черных магистров, никаких мировых диктаторов и концов света. И Ленка, наверное, была бы жива. Интересно, как бы она выглядела в тридцать лет? Небось, растолстела бы, как бомба, и пару спиногрызов мне родила»…

Тут его ностальгические мысли были прерваны самым неожиданным образом, поскольку доселе полное безлюдье города нарушилось самым неожиданным образом. В высоком полусгнившем заборе, окружавшем памятное здание и обрывавшемся прямо в воду открылась дверца. Андрей был готов поклясться, что раньше никакой дверцы в этом заборе не существовало, да и зачем она была здесь нужна, если забор обрывался прямо в воду? Тем не менее, дверца открылась (Андрей проплывал в своей вагонетке очень медленно на высоте 10 – 12 метров) и из нее вышли и преспокойно вступили прямо на гладь канала, нисколько не погрузившись в воду, два человека. Один – взрослый в черном монашеском плаще с капюшоном, из-под которого почти не видно было лица, и второй – ребенок в клетчатой ковбойке с короткими рукавами и серых шортиках. В этих двух Андрей без труда узнал черного магистра и самого себя лет десяти. И снова, как при их последней встрече, Андрей увидел в руках мальчика круглый предмет – как он полагал – некую миниатюрную копию Меркабы, правда разглядеть, действительно ли это она – было невозможно.