Новогодняя ночь - Светлана Томских

Поднимаясь на крутой склон, он взял Алену за ладошку и, чувствуя небольшую тяжесть невольно сопротивлявшегося тела, тянул ее наверх, на этот раз, к собственному удивлению, не испытывая усталости.

Они проделали обычный экскурсионный маршрут, но Славе все казалось другим: и дорога, усыпанная мелкими камешками, была не такой извилистой и ухабистой, и деревья расступались с загадочным шепотом.

— Какое странное ощущение, — сказала Алена, — словно все изменилось. Правильно говорят — лес много народа не любит. Лес любит одиноких.

Дорога прервалась строгим, потемневшим от времени квадратом колодца. Слава отлично помнил этот поворот, но сейчас он возник перед ним совершенно неожиданно. Слава поднял ведро и сбросил вниз — оно прогрохотало с мерным ускорением и блеснуло рыбной чешуйкой в воде. Слава потянул его обратно:

— Алена, будете пить?

— Чтоб на тридцать лет помолодеть? — улыбнулась она.

Он смутился: конечно, Алена, как гид, должна была хорошо знать эту излюбленную присказку экскурсоводов.

— Вам незачем, а мне на десяток лет не помешает.

Он прикоснулся горячими губами к ведру, обжегся его холодом, пил и пил, отчего-то боясь оторваться от воды.

— Теперь будете жить долго-долго, — сказала Алена.

Они пошли дальше, не говоря больше ни слова, и остановились только у скалы с деревом-змеей.

— Говорят, здесь много людей разбивается. Надо же, смельчаки какие, на скалу лезть, зацепиться-то не за что, — протянула Алена.

Слава взглянул наверх — громадина скалы тянулась к небу. Он прикоснулся ладонью к шершавому теплому камню, и ощущение покоя почти пронзило его. И опять время засигналило вокруг едва заметными огоньками, лишь скала стояла, вечная, не поддающаяся ничьему влиянию, словно вобрав в себя постоянство.

«Предугадать, непременно, белокаменный, неприкосновенный», — забубнил опять его внутренний голос, но, окрепнув, вдруг превратился в эхо. Слава встал на едва заметный выступ, потом еще на один — земля была где-то рядом, он почти не оторвался от нее.

— Слава, куда вы?

Звук голоса только подстегнул его, он забирался все выше и выше, и когда оглянулся — его закружило от предчувствия полета. Фигура Алены стала совсем маленькой. Слава попытался отыскать «змею», но ему это никак не удавалось, и только потом он понял, что она исчезла, превратилась в обыкновенное дерево, голое и жалкое. Он занес ногу еще выше, целенаправленно отыскивая подобие новой ступеньки.

Он вспомнил глубокий колодец, его завораживающую вязкую глубину — сейчас он был в ней — и вот он уже поднимается к небу — туда, скорей, где солнце, верхушки деревьев, дорога. Оттолкнуться от скалы было совсем не трудно — она не мешала полету. Голубое небо, голубая земля слились, вытесняя пространство между собой, словно ладони в безумном хлопке.

В этот миг он почувствовал счастье.

К дочери

Автовокзал в представлении Прасковьи всегда был набит разного рода личностями, теперь же, к ее большому удивлению, она нашла тут полупустой зал ожидания, продавщицу с мороженым, скучающую за стойкой, длинный ряд свободных окошечек с аккуратными одинаковыми надписями: «Участники Великой Отечественной войны обслуживаются вне очереди». Прасковья пожала плечами и вышла из прохладного зала на улицу, где шумели автобусы. Впрочем, откуда взяться народу, если день будний? — это раньше Прасковья ездила с Федором в город по воскресеньям. Да разве сорвалась бы она с места посреди недели, если бы не письмо Людки — странное это было письмо: с незнакомым обратным адресом (в другое общежитие, что ли, переехала?). Дочь писала, что болеет, что нужны деньги и что вообще у ней все не ладится. Прасковья даже не дождалась выходных — сердце болело — побежала договорилась с председателем колхоза, что уедет на два дня, собрала дочке трав от простуды — ив город.

В стеклянную дверь автовокзала Прасковья посмотрела напоследок, чтобы поправить платок, потом подхватила сумку и направилась к трамвайной остановке. Прасковья не знала, куда нужно ехать, — адрес-то новый — заскочила в первый же попавшийся трамвай и сразу же вгляделась сквозь прозрачную перегородку в водителя: а вдруг Людка? За рулем сидела молодая девушка. Прасковья разочарованно отвернулась и спросила у какой-то женщины:

— Дамочка, не подскажете, где мне сойти, чтоб на проспект попасть?

— На какой проспект?

— На Свердловский, вроде.

— Так вы не на тот трамвай сели, — начала объяснять женщина.

— Абонементики приготовили для проверки, — раздался громкий голос контролера.

Прасковья всполошилась.

— Где же касса-то? Абонементик продайте, — попросила она у той же женщины.

Та развела руками:

— Нет у меня. Проездной.

Контролер была уже около них:

— Да я только что зашла, — сказала Прасковья, — не на тот трамвай села, щас найду абонемент.

Контролер безразлично взглянула на нее и произнесла бесцветным голосом:

— Штраф платите, три рубля.

— Какие-такие три рубля? — удивилась Прасковья, — не на тот трамвай я села.

— Нас не касается, — ответила контролер, проводя языком за щекой, — плати штраф, не то в милицию поведу.

— Деревенская я, — обратилась Прасковья за поддержкой к пассажирам, — не на тот трамвай села, а теперь — три рубля ей выложи.

Пассажиры заоборачивались:

— Да отпустите вы ее, она только что зашла.

— Нас не касается, — повторила контролер.

Прасковье все же пришлось вытащить кошелек, вместо рваной трешки она аккуратно положила туда квитанцию. Обидно было, что произошло с ней такое злоключение — но что поделаешь? Многолюдный, чужой город симпатий у ней и раньше не вызывал. «Да и без Федора зачем сюда сунулась», — ругала она себя.

Наконец нужный дом был найден.

Дверь открыл лохматый, заспанный парень, он не удивился Прасковье, которая еще раз посмотрела на конверт.

— Люда? — переспросил он. — Скоро придет.

Парень провел ее на кухню, где на столе стояла трехлитровая банка с пивом. Прасковья постеснялась что-либо спрашивать, молча сидела на табуретке, смотрела в окно. Долго сидеть на одном месте было непривычно — жизнь в деревне приучила к постоянным хлопотам, — поэтому час вынужденного ожидания показался ей вечностью.

Многие ребята из их колхоза стремились в город. Прасковья вроде и привыкла к этим разговорам, но они велись так, между прочим. И Людка, кажется, ничем не отличалась от своих ровесников, но в десятом классе вдруг резко переменилась: все ее мысли были об одном — в город. В деревне она себя чувствовала так, будто отбывала тягостную повинность. Прасковья заметила, как на производственной практике дочь обращается с коровами: брезгливо, резко выдергивая неполные ведра с молоком. Едва получив аттестат, тут же засобиралась в город. Прасковья с Федором проводили ее даже с некоторым облегчением: хоть и родная кровинка, однако сил уже не было смотреть на ее ленивую развинченную походку, на скучающее лицо, на молчаливое осуждение деревенской жизни. Их добротное хозяйство, которым они с Федором так гордились (а ты пойди, поработай, как мы), у Людки вызывало недобрую усмешку.

— Молочко-то пьешь и за стол сесть не брезгуешь, — выговаривала ей Прасковья.

— Горбатьтесь, горбатьтесь! — усмехалась дочь так, что Прасковье хотелось полоснуть ее по ехидному лицу тряпкой, которой вытирала со стола.

Она извелась вся, глядя на Людку. «И за что она нас так?» — сетовала горько, отводя душу с соседками. То, чем гордилась Прасковья, дочь низводила в порок. Младшие дети Прасковьи — Ленка и Санька — молча следили за этими баталиями, в споры не ввязывались, и за мать, вроде, обижались, и с сеструхой особенно не спорили. Они не принимали ничьей стороны. Хотя оба и собирались остаться в колхозе, жизнь им казалась полной надежд и неожиданностей — Санька учился в восьмом классе, Ленка — в шестом, — а мало ли как там обернется. К тому же уж очень им хотелось похвалиться по своей несмышлености: а у нас в городе сеструха живет. Да и надоело ютиться у случайных знакомых, когда выбирались в город. Проводили ее без слез, с каким-то даже любопытством: «Ну давай, сеструха, а мы поглядим».

От кого загорелась Людка этим желанием уехать? Считай, все ее подруги оставались дома, это уж потом многие разъехались. Прасковья думала, хоть Артемка ее удержит, да куда там! Когда она пошла в десятый класс, его взяли в армию — вот уж когда Людка наревелась. Его мать и то так не плакала. «Ты что, — говорила она Людке, — в армию парня провожаешь или по покойнику причитаешь?» Людка согласно кивала головой, утирала слезы с красного распухшего лица, на минуту умолкала, а потом — опять в рев. Артемка словно и не расстраивался, его почему-то еще не обрили, как других парней, и он сидел молча на одном месте, моргал большими воловьими глазами, словно все эти хлопоты его нисколько не касаются.